![]() Вы используете устаревший браузер Данный сайт построен на передовых, современных технологиях и не поддерживает Internet Explorer текущей версии Настоятельно Вам рекомендуем выбрать и установить любой из современных браузеров. Это бесплатно и займет всего несколько минут. Почему нужно поменять браузер IE текущей версии на другой? Браузер Internet Explorer версий 6-8 является не просто браузером старой версии, а устаревшим браузером, браузером старого поколения. Он не может предоставить все возможности, которые могут предоставить современные браузеры, а скорость его работы в несколько раз ниже! Internet Explorer версий 6-8 не способен корректно отображать большинство сайтов. ![]() ![]()
0 Comments
Здесь вы можете ознокомиться с биографией и литературной деятельностью автора Славачевская Юлия, которая родилась 17 сентября. Возможно, история жизни и важные события откроют для вас характер писательницы, идеи и цели, интересные стороны ее личности. Используя удобный электронный интерфейс сайта, можно читать книги Славачевская Юлия на компьютере или телефоне. Обратите внимание на колонку с «сериями», попробуйте нажать на ссылку с названием «серии», и вы быстро найдете нужное произведение. Чтобы бесплатно скачать книгу автора Славачевская Юлия на телефон, планшет, Android, iPhone, iPad или Kindle в доступных форматах: fb2, epub, mobi, откройте страницу книги и найдите внизу ссылку «скачать книгу». Год выпуска: - Автор: Юлия Славачевская Серия: Третий - не лишний! Жанр: Роман, Фэнтези, Эротика Количество страниц: - Формат: epub, fb2, pdf, txt. Примечание (статус): Не полностью. Их изначально было много, а теперь стало ещё больше! Продолжение откровенной. Третий – не лишний! Возрастное ограничение: 18+. Юлия Славачевская Фэнтези Эротика Третий-не лишний! Третий – не лишний! (СИ) 929K, 242с. (читать) (скачать fb2) (post). Скачать бесплатно, читать онлайн Третий - не лишний Книга 2 (СИ) из жанра Романы для взрослых. Автор: Славачевская Юлия В. Жанр: Любовно-фантастические романы, Романы для взрослых Серия: Третий - не лишний! #2 Язык: русский Страниц: 5 Статус: Не закончена и еще пишется Добавил:. Маруся, – сказала я себе очень громко. – Когда ты мечтала о настоящих мужчинах, почему ты, зараза такая, не уточнила их количество? Отзывы на книгу Третий – не лишний! (СИ) автор Славачевская Юлия. Элементы 1—2 из 2. Сплошное порно. Businka - 20:07. Третий - не лишний! Книга 2 Славачевская Юлия ФэнтезиФантастикаЛюбовно-фантастические романы Третий - не лишний! Рабочая неделя была в самом разгаре, мой мозг судорожно соображал: то ли делать этот доклад, то ли тот, или готовить курсовую, а, может, вообще польский учить? Но вместо всего вышеперечисленного я обнаружила себя за чтением вот этого. К тройничкам, переходничкам и удлинителям я всегда относилась скептически и с долей ханжества, предпочитая один единственный фильтр, который защищает свою розетку от всяких прочих приборов. Здесь же название говорит само за себя. ![]() Так что до сих пор не могу понять, что побудило меня взяться за чтение, но как-то уже неважно, развидеть это всё равно не получится. Так что перейдём от вступления к содержанию прочитанного. Героиня начала раздражать практически сразу. И если, читая комментарии (блин, я же читала комментарии, где были мои глаза? Почему меня не остановили комментарии?!), я думала: 'Ну не может же всё быть настолько плохо', - то впоследствии становится очевидно, что может. Комментарии тут излишни, истеричная дура, она и есть истеричная дура. И если сначала автор своей рукой манит нас на тропу с любовно-фэнтезяшными роялями, где герои сначала не понимают друг друга, а потом влюбляются и мирятся. ![]() То потом она этой самой рукой скрутила огромный кукиш и даже рояльного ЛФР не дала! А как ещё это назвать? Сначала героиня трепыхается, мол, не хочу я голого удовлетворения физиологических потребностей, мне любви нужно. Мужики, вроде как, тоже хотят тепла и ласки лично для себя, без проклятия. Но потом автору стало как-то лень развивать эту мысль, она поняла, что придётся как-то расписывать более ли менее адекватные чувства и постельные сцены (у нас же тут эротика, типа), поэтому нам просто подсовывают дурацкие шутейки и частое повторение героиней фраз а-ля 'как меня все затр*хали в прямом и переносном смысле во все стратегические места'. Хотела бы я сказать:'Вот и сказочке конец', - но нет, ведь подобное произведение не может обойтись без плюшек для несравненной главной героини, и её удочеряет местный бог Хаоса или что-то типа того. Вообще, на протяжении большей части книги меня не покидала навязчивая идея о том, что хоть кто-нибудь из главных персонажей сдохнет (лучше бы, конечно, все, но я пыталась хоть немного быть реалисткой) или будет убит с особой жестокостью. Я даже сидела и рассказывала вероятные смертельные исходы своему воображаемому другу (да, у меня настолько поехала крыша от этого произведения). Но, к сожалению, в передрягу попадает только какой-то второстепенный человечек, которого идут спасать. По пути заскакивают в дом баб, по духу схожих с главной героиней, спасают второстепенного человечка, схожие по духу с ГГ бабы устраивают вместе с ней попойку (классика жанра, ага). Но мне уже всё равно, я была согласна даже на банальный метеорит, который не оставил бы от героев мокрого места. Но у нас с автором понятия о хэппи-энде сильно разнятся, всё заканчивается тем, что героиня в очередной раз находится в пользовании двух мужиков, но она, вроде как, уже смирилась и неплохо ей даже в общем-то. Это не любовный роман: ни любви, ни даже розовых соплей здесь нет (могла ли я подумать, что мне будет не хватать розовых соплей?). По-моему его элементы добавлены только для того, чтобы героиня получала плюшки вроде разных способностей от приёмного папочки божественного происхождения и двух мужиков, которые её, вроде как, бесят и ни во что не ставят, но под конец уже норм (хотя, на самом деле за всю книгу их отношения не очень-то и изменились). При отсутствии у строительной компании, проводящей ремонт, допуска СРО, мы сможем осуществить строительный надзор за работами бригад, не имеющих такого допуска, и подготовить акты скрытых работ на основании допуска. Акт скрытых работ – это исполнительная техническая документация, которая подлежит предъявлению комиссии Мосжилинспекции в процессе приемки завершенной перепланировки. Оформление акта скрытых работ требуется в случае производства согласованных с Мосжилинспекцией работ по перепланировке, если среди них есть мероприятия из п. 2 и 3 Приложения 1 Что подлежит освидетельствованию актами скрытых работ: (применительно к или в жилых домах) - гидроизоляция, а также балконов и террас, - изменение, - металлоконструкциями. В случаях, если никакие мероприятия из перечня не вошли в состав проектной документации, то составлять акты нет необходимости (равно как и вести журнал ремонтных работ). Заполнение акта скрытых работ Акты распечатывает, заполняет и предоставляет собственнику строительная компания, с которой он заключил договор подряда на проведение ремонта. Напомним, что данная фирма должна предоставить «строительный» допуск СРО, наличие которого подтверждает ее право на производство соответствующих работ по ремонту и перепланировке. ![]() ![]() ![]() ![]() Табель учета рабочего времени – это документ, который отражает количество часов, отработанных каждым сотрудником и количество неявок за месяц по каждому сотруднику организации. На его основании производится расчет. Все организации обязаны вести табель учета рабочего времени. Для учета рабочего времени существуют две унифицированный формы Т-12 и Т-13, утвержденные Госкомстатом России. Форму Т-12 применяется не только для учета рабочего времени, но и для расчета оплаты труда. Поэтому, в небольших фирмах, когда бухгалтер ведет еще и кадровую часть, используют данную форму Т-12. Когда необходима информация только о количестве отработанных часов и неявок, то используют либо первую часть формы Т-12 либо форму Т-13. ![]() ![]() ![]() ![]() Этот раздел сайта etlib.ru представляет собой современное руководство по ремонту ВАЗ 2107. Если раньше владельцам был доступен в основным лишь статичный бумажный формат, то теперь та же информация представлен как каталог материалов, объединяющий видео, фото, вопросы/ответы с инструкциями по ремонту. Контент портала постоянно обновляется, что исключает возможность не найти нужного материала, способного помочь в починке, диагностике или замене элементов автомобиля. Популярные и полезные инструкции по ремонту ВАЗ 2107 Тем, кого всерьез интересует ремонт и обслуживание ВАЗ 2107, стоит ознакомиться с популярными инструкциями, к которым чаще всего обращаются владельцы этой модели транспортного средства. К ним относится замена сцепления ВАЗ 2107, ВАЗ 2107, и прочие процедуры, необходимые в условиях активной эксплуатации автомобиля в суровых дорожных условиях. Собрание руководство по ремонту и обслуживанию ВАЗ 2107 всех модификаций. Найдено более 100 инструкций: видео, статьи, рекомендации как произвести ремонт ВАЗ 2107 (семерка) своими руками с карбюраторным и инжекторным двигателем. Скачать книги по ремонту, эксплуатации и обслуживанию автомобилей ВАЗ. Мультимедийное руководство. В книге дано описание конструкции автомобилей, рекомендации по определению и устранению неисправностей, разборке, сборке и регулировке узлов автомобилей. Здесь можно скачать инструкции по эксплуатации и обслуживанию, руководства по ремонту автомобилей ВАЗ 2101-2107 Жигули. Кроме них водителям пригодится, которая позволит вернуть системе охлаждения былую работоспособность и исключить возможность перегрева двигателя. Для участников ДТП пригодится ВАЗ 2107 – процедура, с которой справиться даже водитель новичок, осведомленный об алгоритме действий. Также есть ряд материалов, которые пользователи сайта признали самыми полезными. Так владельцы авто считают, что им пригодится информация,. Кроме видео инструкций, на страницах раздела можно встретить и руководство по ремонту ВАЗ 2107 состоящее из фото и текстового описания. Фотографии процесса будут не менее информативны, а значит – такое пособие станет лучшим вариантом для владельца авто в сравнении с заводским информационным материалом. ВАЗ 2107 – история в деталях В 1982-м году стартовало производство «Жигулей», известных как ВАЗ 2107. 4-х дверный «седан», рассчитанный на 5 мест для водителя и пассажиров, обладал небольшим размером кузова, 4-х или 5-и ступенчатой коробкой передач и получил ряд внешних отличий от предшественника ВАЗ 2105. Во время своего существования модель имела ряд модификаций. Каждая из них отличалась видом двигателя, его ключевыми элементами (карбюратор, инжектор, катализатор и т.д.) и технологиями (моно впрыск, распределенный впрыск и т.д.), на которых основывалась его работа. Объем двигателя варьировался от 1,3 до 1,7 л. На экспорт автомобиль вышел под названием Lada. В соответствии с его сборкой и местом продажи, машина могла называться Lada Nova, Lada Riva или Lada 1500. В 2002-м производство ВАЗ 2107 было налажено в Украине. Им занялись сразу три завода ЛуАЗ, ЗАЗ и КрАСЗ. С 2008-го освоил производство модели завод «Пищемаш» в Чеченской Республике. Влад /, 11:58 Как дети, ей богу! Чтобы получить в этой машинке (впрочем, как и в любой) хороший кофе с пеночкой, НУЖНО ИСПОЛЬЗОВАТЬ ХОРОШИЙ КОФЕ ПРАВИЛЬНОГО ПОМОЛА - ПОД ЕСПРЕССО! Правильно сыпать, правильно уплотнять, аккуратно очищать уплотнение перед вставкой дозатора! Правильно обслуживать! Будете лениться, будете сыпать дешевый бюджетный отстой для заварки в стакане - будет соответствующая перманентная бурда. Эта модель - старая, добрая, надежная машина. Выпускается достаточно давно. У меня дома отработала почти 10 лет. Нагрузка - бытовая, ежедневно по 2-3 чашки. Такая же в офисе отработала 5 лет, потом померла помпа, но эксплуатация была довольно жесткая - несколько раз в день по 4-5 чашек. Помпа не успевала остыть. Чудес не бывает. Конструкция - простая, довольно плотная, разборка-сборка - не для слабонервных. Никакой интеллектуальной электроники нет, поэтому надежность - высокая. Из любопытства советую не разбирать:). E-Katalog — каталог описаний и цен на бытовую и компьютерную технику, электронику, товары для дома и офиса. Мы не занимаемся продажей, но мы знаем, где купить кофеварки Krups F 880 по лучшей цене в интернет-магазинах. В каталоге можно найти всю необходимую для выбора информацию — кофеварок, подбор моделей по параметрам, подробные, поиск товара по названию, пользователей, фотогалереи товаров, глоссарий терминов, обзоры, инструкции, товаров, экспертов, и много другое. ![]() Описание мобильного телефона Krups F 880. Сравнительные характеристика мобильных телефонов на Nadavi.ru. Не могу разобраться, как правильно работать с кофеваркой KRUPS 880 (она 15-барная) На кофеварке 2 тумлера: - левый - эл. Питание - правый - насос и 2 сигнальные лампы: - левая - признак включения питания - правая - признак включения нагрева. По инструкции: 1) включить левый. Перепечатка любых материалов разрешена только с письменного согласия редакции. Стоимость услуг по предоставлению одной инструкции - 99 руб. Предоставляем пробные страницы до оплаты! Пишите на Инструкция высылается по электронной почте в день получения подтверждения об оплате. ВАРИАНТЫ ОПЛАТЫ: • PayPal - 2.49$ - безопасно и гарантированно. В комментарии к платежу укажите нужную фирму/модель. • На карту Сбербанка - номер 08785211 Сумма 99 руб (если не указана иная цена). Уведомите об оплате на адрес •, кошелек для перевода: 56 сумма 99 руб (если не указана другая цена). В комментарии к платежу укажите модель и e-mail для получения инструкции. • Webmoney - кошелек R39 сумма 99 WMR (если не указана другая цена) или кошелек Z61 сумма 1.99 WMZ. В комментарии к платежу укажите модель и e-mail для получения инструкции. • QIWI - делайте перевод на номер телефона МТС 8-9 Уведомите о платеже на емаил [email protected] • Через терминал - оплачивайте на номер Билайн 8-9. Об оплате уведомляйте на емаил с указанием нужной модели. • По SMS - • Bitcoin - сумма 0.00015 BTC на кошелек 3BigbWjpJ329w26G1xTkcvDRA3y9Kiqwin. Популярные кофеварки Krups с нагнетающим давлением более 15 bar позволяют приготовить небольшие порции кофе. В обиходе такой кофе называют «экспрессо». Относительно происхождения этого термина нет единой точки зрения. Возможно, он образовался от французского слова «expres» (специально для вас). Предполагают также, что в его основе лежит итальянское слово espresso — быстрый. Автор: Андрей Кашкаров, Санкт-Петербург Ликбез с чащечкой в руке Можно до бесконечности спорить о первопричине появления этого слова в русском языке, но от этого не меняется суть — благодаря промышленным портативным кофеваркам, прекрасный кофе удается изготовить в домашних условиях, причем он получится не хуже, чем в баре. Для приготовления кофе Espresso можно использовать мелко помолотые смеси сильно обжаренных кофейных зерен, а можно специальные капсулы. Обработка их под давлением (кипятком или паром) позволяет добиться высокой степени экстракции эфирных масел и ароматических веществ. Особенностью полученного таким образом кофе является наличие золотистой пенки, которая содержит желатиноподобные вещества с низкой степенью осаждения. Особой разновидностью кофейного напитка является так называемое «капучино», с добавлением к кофе горячего вспененного молока. Приготовление этих напитков требует кофеварок специального вида. Кофеварки Krups представляют собой группу моделей технически сложных и надежных бытовых приборов для приготовления кофе; они не идут ни в какое сравнение с капельными (фильтрационными). Вне зависимости от торговой марки, кофеварки и кофемашины можно разделить на две категории: с нагнетательным насосом и без такового. Конструктивная схема кофеварки показана на рис. Принцип работы кофеварки По этой схеме нетрудно себе представить весь путь, который проходит вода до попадания непосредственно в чашку. Тепло от нагревательного элемента 1 передается воде 2, наполняющей резервуар 3, который закрыт уплотняющей крышкой 4. В крышке выполнен предохранительный клапан для сброса избыточного давления. Образующийся в резервуаре пароводяная смесь поступает в фильтр 5, содержащий порцию молотого кофе. Готовый кофейный напиток стекает в колбу 6. Поддон, на котором стоит колба, может иметь встроенный нагревательный элемент для поддержания напитка горячим. Для аэрации (вспенивания) молока при приготовлении «капучино» имеется специальная насадка 7, пар к которой подается по трубке 8 при открытии крана 9. Этот кран служит также для сброса избыточного давления после окончания работы прибора. Недостатком кофеварок данного типа является длительное время, необходимое для получения кофе, что связано с необходимостью нагрева и кипячения всего объема воды в резервуаре. При этом величина получаемого давления не превышает 5 бар. Как правило, такая схема применяется в компактных кофеварках с резервуаром малой емкости моделей Ufesa СЕ 7110 Troppo, Krups Espresso Mini 963, Krups II Primo 972, Unit UCM-810, DeLonghi BAR 6. Наличие нагнетательного насоса позволяет получать более высокий уровень давления (от 9 до 17 бар, в зависимости от мощности насоса) без необходимости кипятить весь объем воды, заливаемой в резервуар кофеварки. Но и здесь нельзя быть в точности уверенным в том, что заявленное давление на упаковке кофеварки 15 bar является в действительности таковым. Нередко бывает, что это не более чем рекламный ход производителя и посредника, скорее всего реальное давление бытовой кофеварки не превышает 7-9 bar. Одна из схем кофеварки с нагнетательным насосом и бойлером — специальным сосудом для генерации пара — показана на рис. Кофеварка с нагнетательным насосом Порция воды из резервуара 1 с помощью нагнетательного насоса 2 подается в бойлер 3, где происходит кипячение воды и парообразование. Внутри бойлера установлен нагревательный элемент Кипящая вода 4 или пароводяная смесь поступает в фильтр с молотым кофе 5. Для приготовления «капучино» имеется трубка 6 отвода пара из верхней части бойлера, в которой выполнен паровой кран 7. К кофеваркам этого типа относятся Krups Novo Compact 989, Krups Novo Compact Latte 882, Krups Espresso F 880. В кофеварках с нагнетательным насосом все чаще вместо бойлера используется термоблок, представляющий собой ни что иное, как нагревательный элемент с присоединенной к нему проточной частью, имеющей развитую спиралевидную внутреннюю поверхность. В зависимости от заданного режима работы кофеварки мощность, подводимая к протекающей через лабиринт каналов термоблока воде, может быть достаточной лишь для доведения воды до точки кипения (режим «эспрессо»), либо увеличена для достижения интенсивного парообразования (режим «пар»). За счет развитой поверхности теплоподвода нагрев воды происходит очень быстро, что сокращает время приготовления кофе. Фирмой Krups выпускаются кофеварки с двумя нагнетательными насосами, позволяющими одновременно приготавливать и «эспрессо», и «капучино» (модели BAR-M 200, BAR-M 110 и аналогичные). При этом для приготовления «капучино» применяется специальный дозатор пены IFD (Instant Froth Dispenser). В отличие от приведенных схем, где пар подается во внешний сосуд с молоком, здесь молоко заранее заливается в специальный резервуар внутри кофеварки, а на выходе дозатора IFD. Образуется вспененное молоко, подающееся прямо в чашку. Новое поколение моделей Krups KR1006, KR5006, KR 5000, KR 2106, KR2110 мощностью 1500 Вт и паровым давлением 15 bar имеют энергосберегающий режим (переходят в него после 20 мин «простоя») и для производства «экспрессо» используют кофе в капсулах. Устройство кофеварки Рассмотрим устройство кофеварки с нагнетательным насосом и термоблоком на примере кофеварки Krups серии Espressо F 880. Она представлена на фото 3. Кофеварка Krups Espresso F 880 Модели 880, устройство которой приведено ниже, предшествовала конструктивно близкая модель 988. Внутреннее строение кофеварки показано на рис. Внутреннее строение кофеварки Примечание к рис. 1 — ножка, 2 — основание, 3 — корпус, 4 — верхняя крышка, 5 — резервуар для воды, 6 — ручка резервуара, 7 — крышка резервуара, 8 — верхняя панель из нержавеющей стали, 9 — сетевой провод, 10 — фильтр для воды, 11 — уплотнительная прокладка, 12 — сальник клапана, 13 — передняя панель, 14 — декоративная накладка из нержавеющей стали, 15 — рукоятка переключателя режимов, 16 и 17 — накладки световых индикаторов, 18 — сетевой выключатель, 19 — решетка, 20 — сток для воды, пролившейся на подставку, 21 — лоток для сбора воды. В комплект кофеварки входит также фильтр для молотого кофе, компоненты которого показаны на рис. Компоненты фильтра молотого кофе 1 — держатель фильтра, 2 — уплотнительное кольцо, 3 — уплотнительная прокладка, 4 — диск, 5 — сито, 6 — мерная ложка. Фото фильтра кофе представлено на рис. Фото фильтра для кофе Конструкция держателя фильтра в современных кофеварках усовершенствована по сравнению с моделями прежними, к примеру, моделью 988 Krups, и позволяет при закреплении фильтра на дозаторе автоматически осуществлять уплотнение засыпанного в фильтр молотого кофе, не меняя фильтра; путем поворота лимба задавать количество чашек кофе, и после приготовления кофе легко освобождать фильтр от кофейной гущи, которая выбрасывается в виде плотного цилиндрического брикета. Электрическая схема кофеварки показана на рис. Электрическая схема кофеварки Примечание к рис. 1 — сетевой выключатель, 2 — световой индикатор включения прибора, 3 — световой индикатор температуры, 4 — помехоподавляющий фильтр, 5 — переключатели, 6 — нагнетательный насос, 7 — защитное отключение насоса, 8 — плавкий предохранитель, 9 — нагревательный элемент, 10 — термостат (режим «кофе»), 11 — термостат (режим «пар»). Технические характеристики кофеварки Krups F 880 Полная потребляемая кофеваркой мощность — 1050 Вт, давление, создаваемое электромагнитным нагнетательным насосом — от 14 до 17 бар. Емкость резервуара (бойлера) для воды — 1,1 л, что соответствует примерно 22 небольшим кофейным чашечкам. Емкость лотка для пролившейся жидкости — 0,25 л. Температуры срабатывания термостатов: термостата горячей воды (режим «кофе») — 112 °С, термостата пара (режим «пар») — 140 °С, защитный термопредохранитель срабатывает при температуре +206 °С. Характерные неисправности и способы их устранения В табл. 1 приведены характерные неисправности кофеварок данного типа и способы их устранения. Характерные неисправности кофеварок данного типа и способы их устранения Неисправность Причина Устранение неисправности Кофе недостаточно горячий 1. Нагрев не закончен 2. Неисправен термостат 3. Качество помола зерен не соответствует приготовляемому напитку 1. Дождаться отключения светового индикатора нагрева. Заменить термостат 3. Кофе не должен быть помолот слишком мелко. Воспользоваться молотым кофе для кофеварок ESPRESSO Кофе слишком горячий Термостат плохо закреплен или неисправен 1. Затянуть винты крепления термостата. Заменить термостат Кофеварка не работает (нет нагрева при включении в сеть) Неисправен термоблок Заменить термоблок Кофе не вытекает из дозатора 1. Неисправен нагнетательный насос 2. Засорены каналы термоблока 3. В каналах кофеварки образовалась накипь 1. Проверить и при необходимости заменить нагнетательный насос 2. Прочистить каналы термоблока 3. Произвести очистку от накипи Сбой работы печатной платы в режиме «пар» 1. Неисправна печатная плата 2. Неверно подсоединены контакты в проводке, идущей к насосу 3. Неисправен переключатель режимов 1. Проверить и при необходимости заменить печатную плату 2. Восстановить правильный порядок контактов 3. Заменить переключатель режимов Не включаются световые индикаторы 1. Световые индикаторы плохо закреплены в патронах 2. Световые индикаторы неисправны 3. Неисправна печатная плата 1. Проверить фиксацию световых индикаторов 2. Заменить световые индикаторы 3. Заменить печатную плату При работе кофеварки или после того, как она выключена, из трубки подачи пара непрерывно течет вода Течь через керамические диски Очистить или заменить керамические диски Кофе протекает по периферии держателя фильтра 1. Повреждено уплотнительное кольцо дозатора 2. Уплотнительное кольцо загрязнено частицами молотого кофе 1. Заменить уплотнительное кольцо 2. Очистить уплотнительное кольцо Утечка воды из кофеварки 1. Повреждено уплотнение резервуара для воды 2. Неплотная посадка соединительных трубок 3. Повреждено уплотнение дозатора 4. Повреждены уплотнительные прокладки 1. Проверить и при необходимости заменить уплотнение резервуара 2. Проверить посадку трубок 3. Проверить и при необходимости заменить уплотнение 4. Проверить и при необходимости заменить прокладки Шум при работе нагнетательного насоса 1. Резервуар для воды пуст 2. Пережата трубка подачи воды 1. Заменить резервуар 2. Устранить пережим трубки Недостаточное пенообразование при аэрации молока 1. Засорены трубка или насадок подачи пара 2. Молоко находится в холодном сосуде 1. Прочистить трубку или насадок 2. Перед аэрацией прогреть сосуд для молока Ежемесячный уход за кофеваркой Для безотказной работы кофеварки 1 раз в 2—3 месяца (в зависимости от жесткости используемой воды) необходимо удалять образующуюся в ней накипь. Для этого используется раствор лимонной кислоты в пропорции — 2 чайные ложки кислоты на 0,5 л теплой (не обязательно кипяченой) воды. Элементы дозатора и фильтра для молотого кофе должны очищаться после каждого пользования кофеваркой. При сильном загрязнении сито и уплотнительное кольцо очищают с помощью щетки. При засорении насадка для подачи пара его прочищают с помощью иглы. Разборка кофеварки При разборке прибора вначале удаляют лоток для сбора пролившейся жидкости, затем крышку резервуара для воды и сам резервуар. Порядок демонтажа основания представлен далее. Сначала разбирают основание кофеварки, для чего, перевернув прибор, вывинчивают пять винтов, а затем отжимают четыре фиксирующие защелки. Удаляют трубку, соединяющую резервуар и нагнетательный насос. Вывинчивают еще два крепежных винта. Затем удаляют рукоятку переключателя режимов на передней панели и вывинчивают два крепежных винта, что задержались на стальной крышке. Снимают переднюю панель, отжимая четыре фиксирующие защелки. Только после этого снимают крышку. Демонтаж крепления резервуара производят в соответствии с рис. Демонтаж крепления резервуара кофеварки Согласно рис. 8 вывинчивают 5 крепежных винтов 1. Отжимают фиксирующие защелки 2 и снимают крышку резервуара. После этого производят демонтаж основания, иллюстрация которого представлена на рис. Метод демонтажа основания кофеварки Затем производят демонтаж нагнетательного насоса; иллюстрация показана на рис. Демонтаж нагнетательного насоса Сняв крышку резервуара для воды, отсоединяют трубку, подающую воду от резервуара к нагнетательному насосу (1). Отсоединяют электрические провода. Выталкивают насос из гнезда нижнего несущего кронштейна (2). Нажав на насос, освобождают его из крепления (3). Демонтаж нагревательного элемента представлен на рис. Демонтаж нагревательного элемента Сняв верхнюю крышку, кладут кофеварку на бок. Отворачивают насадку подачи пара, снимают решетку и уплотнительную прокладку. Затем отворачивают два крепежных винта, поддерживая нагревательный элемент, пока он полностью не освободится. Обратная сборка кофеварки Сборку производят в обратном порядке, обращая внимание на следующее. При сборке термоблока важно правильно установить уплотнительные кольца, иначе с «ожидаемым паром» можно распрощаться. При монтаже нагнетательного насоса важно обратить внимание на плотную посадку соединительных трубок. Керамические диски с шайбой смазываются пищевой смазкой. При сборке резервуара для воды особое внимание обращают на уплотнения. После соблюдения всех несложных рекомендаций по обратной сборке, кофеварка Krups F 880 снова готова к испытаниям. Фотоафиша Открылся прием работ на фотоконкурс «Волшебный свет пейзажа», посвященный пейзажной фотографии. Конкурс проводится порталом www.fotosky.ru совместно с фотографом Даниилом Коржоновым и компанией Nikon. Мы начинает цикл пейзажных конкурсов, посвященных разным аспектам этого увлекательного жанра. Начинаем с главного: с пейзажного освещения, которое дарит нам природа.Темы последующих конкурсов будут не менее интересными и важными. Кураторами наших конкурсов будут лучшие молодые фотографы России, заявившие о себе в крупных международных фотоконкурсах. Партнеры нынешнего конкурса: компания Stadler Form и Transcend, а также интернет-магазин «Фотогора», которые предоставили призы за лучшие работы. Соло-тест Можно ли купить функциональный духовой шкаф, оснащенный всем самым необходимым и удобным, за адекватные деньги? Да, если обратить внимание на российских производителей. Чтобы убедиться в правильности такого выбора, мы взяли на тест духовку ELECTRONICSDELUXE, которая изготавливается в Пензе.Можно ли купить функциональный духовой шкаф, оснащенный всем самым необходимым и удобным, за адекватные деньги? Да, если обратить внимание на российских производителей. Чтобы убедиться в правильности такого выбора, мы взяли на тест духовку ELECTRONICSDELUXE, которая изготавливается в Пензе. Соло-тест Посудомоечная машина – не роскошь, а норма. Она уже есть на многих кухнях, а должна быть на каждой. Еще бы, машина моет посуду чище, экономнее людей расходует воду, бережно тратит электроэнергию. Единственный недостаток – время: в среднем стандартная программа занимает более двух часов. И хотя вам не надо стоять рядом, вы можете свободно заниматься своими делами и, собственно, какая разница, сколько идет цикл, многих это напрягает. «Время темпа и страстей мчится все быстрей», и от машины мы требуем быстроты в сочетании с отличным качеством. Тест-драйв «Удивительный вопрос, почему я водовоз!» - вспомнилась эта бессмертная фразочка, когда на одном из форумов наткнулась на такую дискуссию: быть или не быть кофемолке? У меня на кухне лет восемь жужжат две стародавние ««МИКМЫ»». Специи, шиповник, крупа (особенно рис и гречка), орешки, - все эти ингредиенты для выпечки не руками же толочь до остервенения? Я привыкла к безотказным кофемолкам, как к домашним болонкам. Поэтому сначала отказалась испытывать новинку в суровых условиях многодетной кухни. Но потом женское любопытство, разумеется, одолело и мне вручили новую кофемолку «МИКМУ» ИП-33. Итак, пожужжим на кухне? Соло-тест Очень много программ – это и хорошо, и плохо. С одной стороны, можно подобрать оптимальный режим для любого блюда, с другой – возникает некоторая избыточность, и поэтому какая-то из программ может оказаться лишней. «Фритюр» очень похожа на «Жарку», тем более что уровень мощности и температуры можно изменять. На первый взгляд «Кипячение» похоже на «Китайский самовар» и «Быстрый нагрев». Некоторые хозяйки могут теряться, а другие просто будут всегда выбирать что-то одно. Ждем книгу рецептов или более подробную инструкцию с описанием каждой программы. Особенно «Китайский самовар» заинтриговал. Соло-тест Плитка с функциями мультиварки – набором автоматических программ. Кому-то это покажется интересным, кому-то излишним. У меня возник вопрос по поводу программы кипячения: почему 18 минут? Наш тест показал, что за это время плитка может вскипятить более3 лводы. Логичнее было бы, если бы плитка отключалась быстрее, например минут через десять. Тогда можно было бы не следить за прибором при кипячении воды в чайнике объемом около2 л, и отпала бы необходимость в покупке дополнительного прибора. 60 минут для каши мне кажется многовато, а 90 для супа – маловато. Интервью Бренды можно сравнить с небесными светилами: некоторые, как кометы, быстро проносятся по небосклону, другие – загораются и светят долго, как звезды. Техника Scarlett сумела стать ярким явлением на российском рынке: ее знают и покупают, она есть, практически, в каждом доме. Посмотрите, наверняка и вы у себя дома найдете продукцию Scarlett - чайник, фен или часы на стене. Как удалось за небольшой в общем-то 20-летний срок стать одним из лидеров рынка, какие планы у компании, какие интересные новинки Scarlett мы увидим в ближайшее время, нам рассказала Наталья Евгеньевна МЕРКУЛОВА – генеральный директор бизнес-подразделения Scarlett. Совет профессионала Специалисты Techport.ru предложили покупателям разобраться в особенностях современных встраиваемых духовых шкафов. В статье «Как выбрать духовой шкаф?» представители магазина рассмотрели особенности различных типов духовок. Начать выбор шкафа следует с изучения возможных способов его подключения, говорят специалисты Techport.ru. Все зависит от типа дома, в котором будет устанавливаться устройство и какой тип энергии в нем используется. Электрические духовые шкафы потребляют от 2,5 до 4 кВт энергии. В газовых же используется комбинированная схема, когда нижний жар задается газовой горелкой, а верхний — электрической. Народный эксперт Бразильская кухня — это причудливое переплетение кулинарных традиций разных народов мира, неоднократно завоевывавших и осваивавших эти края. Она славится необычным смешением обычных, казалось бы, продуктов. Иногда хочется приготовить что-то «этакое». Экзотическое, необычное, удивительное — например, из бразильской кухни. Нет, вам не придется покупать тапиоку и каменную ступу: среди бразильских блюд много таких, которые можно приготовить из вполне привычных продуктов, а бытовые приборы помогут измельчить, взбить или приготовить все так, что вас похвалила бы сама дона Флор. Школа 'Потребителя' Посудомоечные машины редко стоят на первом месте в списке необходимых покупок. К тому же многие хозяйки уверены в том, что быстрее и дешевле вымыть посуду своими руками. Попробуем вместе взвесить все плюсы и минусы применения посудомоечных машин. Посудомоечная машина, как правило, моет посуду дольше, чем даже самая «вдумчивая» хозяйка. Но при этом временные затраты самого человека сведены к минимуму. Чтобы загрузить и разгрузить посуду, понадобится не более 10 минут. Нужно учесть и время, которое уходит на первичное ополаскивание посуды перед ее загрузкой (еще 5 минут). Суп Нам потребуется: Для супа: Сушеные нут и красная фасоль — (можно использовать консервированную) по 1,5 мультистакана, Вода — 12 мультистаканов, Морковь — 1, Луковица — 1 (мелко нарезать или натереть и обжарить), Помидоры — 2-3 больших спелых или ½ банки томатов в собственном соку (удалить шкурку и нарезать), Чеснок — 3-4 зубчика и Сельдерей — 2-3 стебля (измельчить), Кинза, базилик, тимьян и другие травы, а также Соль и красный перец по вкусу. В суп можно добавить немного картофеля, риса или даже вермишели, но мы делаем его принципиально преимущественно белковым с медленными углеводами — так полезнее. Для хумуса: Сушеный нут — ½ пакета (где-то 200 г), Тхина — 150-200 г (паста из кунжута, лимонного сока, оливкового масла и чеснока — можно приготовить блендере самостоятельно), По ½ чайной ложки молотых черного перца, кумина, кориандра, По вкусу — соль, Тимьян или смесь сухих итальянских или прованских трав), Жареные кедровые орешки и т.п. Мастер-класс Вкусно и полезно — это про паровую кулинарию. С техникой Miele нежнейшая рыба, сочное мясо, ароматные овощи и десерты всегда будут на вашем столе. А в том, что готовить эти блюда легко, быстро и очень приятно, вы убедитесь в нашем мастер-классе. С приборами Miele вы будете готовить, как профессиональный повар. Вы не только гибко используете пар. Вы все время экспериментируете, открываете для себя новые оттенки знакомых блюд. Поражаете близких своими кулинарными талантами и сами получаете массу удовольствия. Мастер-класс Япония, омываемая морями, отличается огромным потреблением рыбы. Почти все дары моря там считаются съедобными, готовятся они всеми возможными способами: их варят, жарят, сушат, запекают, солят и подают в свежем, то есть в сыром виде. Последний способ – самый излюбленный. Свежие морепродукты подаются к столу двумя способами. Тонко нарезанные, украшенные и уложенные на блюдо – это сасими, они нередко служат первым, закусочным блюдом у японцев. Однако более популярен второй способ, когда морепродукты закатываются в рисовые колобки, и такое блюдо заменяет весь обед. Это и есть суши. Видеообзор При создании новых моделей специалисты инженерного бюро компании Candy прислушивались к мнению Юлии Высоцкой. В кулинарных студиях требования к технике очень высоки: во время мастер-классов важно, чтобы все было максимально удобно, надежно и интуитивно понятно. Поэтому техника должна быть функциональной и эргономичной как для новичков, так и для профессионалов своего дела. Не забыли разработчики и об интересах потребителей — каждый сможет подчеркнуть свою индивидуальность, подобрав технику в том дизайне, который ему ближе всего — в изысканном классическом стиле или современном «модерн». Видеообзор «Всё гениальное просто», — эту фразу приписывают Эйнштейну. Пришло время технологий! Представляем мясорубку MG2010 — верный помощник в таком непростом деле, как приготовление фарша, даже из мяса разных уровней жесткости; шинковка овощей; а получить тертый твердый сыр, такой, как Пармезан, сегодня стало еще проще! Да и приготовить домашние колбаски не составит труда со специальной насадкой! Полученное сырье прямиком попадает в приемный лоток, изготовленный из нержавеющей стали. А сам корпус выполнен из безвредного пищевого пластика — достаточно прочный материал, защищенный от перегрева и легко справляющийся с нагрузкой. Видеообзор Мультиварка Mi5040PSD – новый, уникальный продукт в линейке мультиварок от Oursson. Благодаря голосовой навигации она сама подскажет как быстро и легко выбрать необходимую программу приготовления или произвести нужные настройки для самостоятельного творчества. Прислушавшись к ее советам и выбрав один из 19 режимов, вы сможете приготовить даже самое сложное блюдо. Благодаря индукционному нагревательному элементу этот процесс не займет много времени, а технология Smart Sensor скорректирует время приготовления в зависимости от объема заложенных продуктов. И это далеко не все параметры данной модели – она способна удивить даже самого продвинутого пользователя. Видеообзор Очень интересная модель — яркий во всех смыслах дебют компании Oursson на ниве приготовления кофе. Обычно данная техника окрашена в более сдержанные — черные или серебристые — тона. Эта машина — красная, с металлическим блеском — порадует любителей ярких цветов и отвечает современным тенденциям дизайна. Кофемашина оснащена всеми необходимыми функциями и прекрасно справляется с приготовлением любимых россиянами итальянских кофейных напитков. Яркий дизайн модели позволит ей стать «изюминкой» на кухне. Поместите в кастрюлю мультиварки все ингредиенты для бульона. Готовьте в режиме 'Варить', 1 час, давление на уровне - 3. Бульон процедите. Отделите мясо от костей, порежьте. Лук порежьте мелко, морковь и свёклу натрите на крупной тёрке. Поместите в кастрюлю мультиварки подсолнечное масло, мелко нарезанный лук, тёртую свёклу и морковь. Выберите режим 'Выпечка', время приготовления 30 минут. Приготовьте зажарку, добавьте томатную пасту и уксус. Нашинкуйте капусту тонкой соломкой, картофель порежьте кубиками. Добавьте к овощной зажарке нашинкованную капусту, картофель, залейте говяжьим бульоном до максимальной отметки. +7 (495) 955-92-11, +7 (499) 390-53-76. E-mail: [email protected].: tdsing.ru. ПРОМЫШЛЕННЫЙ ГЕНЕРАТОР. ХОЛОДНОГО ТУМАНА. Генератор работает в автономном режиме и рекомендуется после запуска генератора немедленно. Только методы и способы, описанные в данной инструкции. ![]() • • • • Методы дезинсекции Четверть века назад в Великобритании была разработана установка ULV. Этот генератор ультрамалых объёмов холодного тумана продемонстрировал большой шаг вперёд в области молекулярной технологии. Устройство предназначено для борьбы с вредными насекомыми и проведения дезинфекций. Что же представляют собой эти устройства? Генераторами тумана являются устройства, которые распыляют специальную жидкость. В 2005 году в области распыления произошло ещё одно важное событие. Инженером компании VECTORFOG была запатентована распыляющая форсунка для генератора. В результате такого распыления диаметр частиц жидкости становится соизмеримым с диаметром частиц тумана. Генераторы бывают двух видов — горячего и холодного тумана, которые имеют ряд различий. • Генератор горячего тумана — в генераторах горячего тумана имеется система подогрева жидкости. Такое распылённое облако дезинфектора отличается также высокой температурой, достигающей 70–80, за счёт этого размер частиц становится ещё меньше, достигая 0,5–5 мкм. Проводились исследования эффективности различных типов генераторов, и оказалось, что генератор горячего тумана в полтора раза эффективнее холодного. Но эксплуатация генераторов горячего тумана довольно сложна, поэтому бытовых установок не выпускается. Все выпускаемые модели предназначены для профессионального использования. • Генератор холодного тумана — генератор холодного тумана тоже распыляет дезинфицирующий раствор на мельчайшие частицы, но, в отличие от горячего, температура частиц примерно такая же, как и температура окружающей среды. Именно поэтому такая технология называется холодной. ![]() Размеры частиц аэрозольного облака не больше 80 мкм, этого достаточно для равномерного распределения раствора. Распылённое облако находится в воздухе до четырёх часов, поэтому раствор сможет осесть практически на все поверхности. Более того, мельчайшие частицы проникают в тончайшие щели, поры материалов, в том числе в труднодоступных местах. Область применения Технология холодного тумана позволяет довольно эффективно уничтожать клопов, тараканов и других паразитов как в частном секторе, так и на предприятиях. Ранее традиционным методом борьбы с насекомыми было орошение площадей помещений, мебели, оборудования и так далее. Но это оказалось не очень эффективным потому, что орошение не позволяет раствору проникнуть внутрь различных материалов, таких как бетон, дерево и других. А также необработанными оставались труднодоступные места, такие как оборудование, приборы, различные строительные конструкции. Генераторы холодного тумана, в отличие от горячих, которые работают на бензине, работают от электричества. Они практически бесшумны, ими можно работать в закрытых помещениях. Все это дало толчок для разработки бытовых генераторов, и в данный момент линейка этих устройств очень разнообразна. Технология использования Методика уничтожения клопов и тараканов с помощью холодного тумана практически не отличается от метода орошением. Первоначально готовится раствор. Для этого инсектицидное вещество разводят в воде. Затем получившийся концентрат заливают в бак устройства. После включения генератора струёй аэрозоля из распылителя обрабатываются полы, стены, мебель, плинтуса помещения. После этого туман просто распыляют в воздухе. Далее, нужно на несколько часов покинуть обработанное помещение. Этого времени будет достаточно, чтобы большая часть клопов и тараканов сразу погибла. Остальные будут отравлены оседающими частицами раствора. Очень большую роль при обработке против клопов и тараканов играет состав инсектицидов. Некоторые растворы не обладают овицидным действием. В таком случае наиболее эффективным будет повторная обработка помещения. У клопов через несколько недель из яиц появятся личинки, вот в это время и необходима повторная обработка. Для создания холодного тумана при обработке помещений от клопов и тараканов профессиональные службы применяют такие препараты как Минал, Тетрикс и другие. Эти вещества обладают стойким неприятным запахом. Поэтому при обработке помещений бытовым генератором подбирают препараты менее пахучие, но также эффективные. Современные препараты Get, Лямда-Зона и аналогичные отвечают этим требованиям. Меры безопасности Так как в составе препаратов для уничтожения клопов и тараканов используются различные химические вещества, то эти препараты небезопасны для людей и животных. При проведении обработки помещения от клопов при попадании препарата на кожу или в дыхательные пути можно получить как серьёзное отравление, так и различные аллергические реакции. Поэтому главным при проведении дезинсекции, особенно самостоятельной, становится обеспечение мер безопасности, направленных против предотвращения отравления. Это относится как к самому работнику, так и к другим жильцам, включая животных. Вот основные рекомендации для снижения вероятности травления: • Из помещения, где проводится обработка, вывести людей и животных. • При выведении клопов пользоваться индивидуальными средствами защиты. Ими являются очки, резиновые перчатки, респираторы. Одежда должна быть специальной и полностью закрывать все участки тела. • Посуду, картины, мелкую электронику, детские игрушки необходимо либо убрать в другое помещение либо, если нет такой возможности, тщательно упаковать в плёнку. При этом нужно быть уверенным, что эти вещи не содержат насекомых. • Если все же появились признаки отравления, то необходимо срочно покинуть обрабатываемое помещение, прополоскать рот, тщательно вымыть руки и лицо, выпить активированный уголь. После того как обработка холодным туманом закончена, спецодежду необходимо сразу снять и желательно принять душ. Когда аэрозоль полностью осядет, нужно тщательно проветрить квартиру. Затем тряпкой с мыльным раствором протереть места, с которыми люди чаще всего осуществляют контакт. Этими местами являются ручки дверей, стулья и пр. Другие места мыть нежелательно в течение 10 суток, а плинтуса и стены до трёх недель. Итак, наиболее эффективным на сегодняшний день является метод холодный туман от клопов. Отзывы о данном методе обработки следующие. Генераторы холодного тумана служат для дезинфекции промышленных, сельскохозяйственных и офисных помещений, открытых пространств или транспорта. В отличие от «горячих» генераторов, их можно использовать на территориях, где есть растения или животные. Но эти устройства не подходят для дезинфекции мест, где проживают люди. Промышленные генераторы холодного тумана распыляют дезинфекционные жидкости в виде облака. В этом действие этих приборов похоже на действие. Но принцип работы у них другой. Жидкость не превращается в пар под действием высокой температуры, как в горячем тумане. Дезинфекционное средство попадает под воздушную струю и разбивается на мелкие капли. Генератор выпускает наружу воздух с взвешенными в нем каплями жидкости. Размер каждой капли в холодном тумане — около 50 микрон. Такие капли гораздо меньше, чем в обычных распылителях. Они долго держатся в воздухе, оседают за несколько часов и медленно ложатся на поверхности, проникая во все щели. Поэтому холодный туман эффективнее распылителей. Капли холодного тумана крупнее, чем в горячем тумане. Поэтому приборы с холодным туманом уступают в эффективности дезинфекции приборам, создающим горячий пар. С другой стороны, по этой же причине холодный туман безопаснее. Он не наносит вреда людям, животным и растениям. Поэтому такие генераторы можно использовать для обработки офисных и сельскохозяйственных помещений. Генераторы работают от электричества. Чем больше мощность устройства, тем больший объем помещения он может продезинфицировать. Но мощность также влияет на габариты и вес прибора. Небольшие устройства имеют плечевые ремни для удобства в работе, а стационарные тяжелые генераторы оборудуют колесиками для перемещения. Перед обработкой нужно иметь в виду, что генераторы повышают влажность в помещении. Если это нежелательно, то перед дезинфекцией нужно закрыть пленкой технику и другие вещи и уменьшить влажность, чтобы при работе прибора нужный баланс восстановился. Все данные, представленные на сайте, носят сугубо информационный характер и не являются исчерпывающими. Для более подробной информации следует обращаться к менеджерам компании по указанным на сайте телефонам. Вся представленная на сайте информация, касающаяся комплектации, технических характеристик, цветовых сочетаний, а так же стоимости продукции носит информационный характер и ни при каких условиях не является публичной офертой, определяемой положениями пункта 2 статьи 437 Гражданского Кодекса Российской Федерации. Указанные цены являются рекомендованными и могут отличаться от действительных цен. Изображения могут отличаться от действительного вида товара. Промышленный генератор холодного тумана Хайфог Генератор Хайфог предназначен для обработки 4000-5000 м2, однако рабочая зона может быть увеличена до 10000 м2 без изменения рабочей позиции при использовании дополнительных вентиляторов для обеспечения. Циркуляции тумана. Генератор выполнен на шасси на колесах с фиксацией. Голова генератора Хайфог регулируется углу наклона вверх-низ, также поворачивается влево-вправо. Принцип работы аэрозольного распылителя основан на центробежной силе. Электрический насос подаёт жидкость к распылительному диску, который при быстром вращении распределяет жидкость тонкой плёнкой по краям диска. После попадания жидкости на края диска мощный поток воздуха, создаваемый электродвигателем разбивает их на мельчайшую дисперсия, образуя тем самым аэрозольное облако. Технические характеристики: • Размеры 86*95*160 см • Напряжение 220V/50HZ • Мощность 550 Ватт • Вес 55Kg • Производительность со стандартным распылителем 0-40 л/час • Площадь обработки 5000 m3 • Объем воздуха 4850 м3/час • Объем бака 60л • Длина факела до 15 метров Универсальный аэрозольный генератор холодного тумана «Хайфог» предназначен для мелкодисперсного распыления химических препаратов. Все части генератора имеющие контакт с химическими составами выполнены из коррозионно-стойких материалов (нерж. Сталь, латунь, полиэтилен). Генератор ХАЙФОГ может быть использован для: • Дезинфекции, обработка помещений ( подвалы, склады, гостиницы, рестораны и т.д.) • Защиты от вредителей продукции на плодоовощных базах, складах и других помещениях. • Обработки помещений для содержания животных и птицы, в том числе, в присутствии животных. • Для охраны здоровья и обеспечения гигиены человека. • Защиты от вредителей зеленых насаждений Позволяет также понижать температуру воздуха на 5~8С, снижает уровень углекислого газа в помещении. По делу № 2-1683/2015 Принято Назаровским городским судом (Красноярский край) • Назаровский городской суд Красноярского края в составе: • председательствующего: Хобовец Ю.А. • с участием истца: Мельникова Ю.В. • представителей ответчика: Тихончук О.И., • Макарова С.А. • при секретаре: Сорокиной С.В., • рассмотрев в открытом судебном заседании гражданское дело по иску Мельников Ю,В. К начальнику отдела военного комиссариата Красноярского края по г. Назарово и Назаровскому району Тихончук О.И., Военному комиссариату Красноярского края о восстановлении нарушенных трудовых прав, • Установил: • • • Мельников Ю.В. Обратился в суд с иском, уточненным в ходе судебного разбирательства, к начальнику отдела военного комиссариата Красноярского края по г. ![]() Назарово и Назаровскому району Тихончук О.И., Военному комиссару Красноярского края о восстановлении нарушенных трудовых прав. Просит признать не соответствующим действительности первый абзац служебной характеристики, написанной Тихончуком О.И. ![]() Исполнение нарядов военного комиссариата области на комплектование команд сержантами и солдатами запаса с установленными требованиями по обеспечению полноты и качества их выполнения; - Исполнение заявок командиров комплектуемых воинских частей и организаций. ![]() ![]() ![]() В статье даются особенности драматургии массового праздника на примере Масленицы, определяются основные требования к сценарию, сравниваются масленичные мероприятий, рассчитанные на разные группы зрителей. Статья будет интересна студентам вузов культуры и режиссерам массовых представлений и праздников. Сегодня все большую востребованность имеют праздники, основанные на традициях. Театрализация массового действа подразумевает исследование обрядов, осмыслениесоциально-психологическихкорней праздника. В народном празднике исключены элементы случайности при постановке. Массовый праздник не может быть намечен и проведен по желанию организаторов, он, как правило, подчинен календарному ритму жизни либо проводится тогда, когда в широкой массе людей существует потребность именно в этом, а не в другом праздничном действе, иными словами, когда назрела определённая праздничная ситуация. Народные праздники и обряды являются значимой и неотъемлемой частью многовековой духовной культуры любого народа. Праздники задолго до появления христианства были напрямую связаны с циклами природы: летнее и зимнее солнцестояние, весеннее и осеннее равноденствие, встреча и проводы времен года, сев, сбор урожая, и т. д. Именно в народной традиции реализуются художественная активность человека, его эстетические вкусы. В процессе праздника осуществляется концентрация художественного творчества и культурной жизни. Его проведение охватывает архитектурное и декоративное оформление театрализованных действий, поэзию и прозу, драматургию, музыкальные мероприятия, зрелища, процессии, народные гуляния, конкурсы, состязания и т. д. Иными словами, составляющая праздника очень многообразна. Какие-то детали народных праздников забыты и стерлись из памяти, не сохранившись до наших дней. Многие обычаи даже не стоит реконструировать, потому что они несли совершенно иную смысловую нагрузку, ненужную современным людям. В наше время важно сохранить дух народного празднества, стилизовать обычаи и обряды. Культура народного праздника способствует воспитанию как каждой личности, так и всего коллектива участников, не только расширяет кругозор их, но и создает условия для самовыражения, самореализации людей. ![]() Праздник улучшает настроение, способствует творческому проявлению, позитивному эмоциональному всплеску. Народный праздник позволяет раскрыть истинные творческие устремления людей, ведь здесь каждый человек и исполнитель, и творец, и участник, и судья всего увиденного и услышанного. Народный праздник — это определенный отрезок жизни, имеющий свои формы поведения человека в коллективе, которые обусловлены как традициями, обычаями, так и ритуалами, церемониями и обрядами. В старину не было деления на артистов и публику, каждый участник был задействован. Не одобрялось состояние пассивности. Праздник являлся социальным механизмомукреплениянациональной сплоченности. Научная статья по направлению Культурология бесплатно. Тема Драматургия массового праздника, текст научной статьи из научного журнала Молодой ученый. Современный массовый праздник — это дополнительный день отдыха, отмеченный в календаре. Он делится на организаторов, ведущих, артистов и зрителей, которые, по сути, сторонние наблюдатели праздничного действа. В современных праздниках сохранилась обрядовая составляющая, но если раньше обряд обладал особым сакральным смыслом, то сегодня он часть народной культуры, вписанный в сценарий праздника. Сценарий — это подробнаялитературно-режиссерскаяразработка содержания театрализованного праздничного действия. Сценарий в строгой последовательности и взаимосвязи излагает все, что будет происходить на массовом празднике, раскрывает тему, идею, показывает авторские переходы от одной части действия к другой, вписывает в действие используемый художественный материал, предусматривает средства повышения активности участников, оформление и специальное оборудование всех площадок действия. Таким образом, сценарий массового театрализованного праздника является комплексным понятием, синтезирующим работу драматурга, режиссера, художника, композитора, организатора. Существенной составляющейсценарно-драматургическойосновы массовых зрелищ является игровой характер композиции Наряду с театральной драматургией развивается сценарная драматургия праздника, которая предполагает конструирование действия персонажей по определенной логике, сюжету, отличающемуся определенным конфликтом. Культурный смысл сценарной драматургии возникает через образы и действия, цель которых — духовно-нравственноевлияние на зрителя. Разбирая любой праздник, мы должны найти в нем ключевые моменты. В обряде кульминацией является ритуальная часть, радикоторой и вершится сам обряд, а в празднике — театрализованное зрелище, котороераскроет его сущность. Основные признаки массового театрализованного праздника: зрелищность, синтетичность, экспрессивность, идейно-художественнаяцелостность. Способ построения сценария — монтажный. Характер конфликта — взаимодействие и диалогичность побочных тем, мотивов, ведущих к основной авторской мысли. Способ существования исполнителей на сцене — актерский, но не по типу проживания в образе, а по типу представления: актер представляет образ. В массовом театрализованном представлении главное выразительное средство — это калейдоскоп красок, цветов, звуков, то есть всех видов искусств, применение самых разных сценических и технических средств. Само соединение различных явлений в единую монтажную структуру конфликтно по своей сути, обладает определенной возможностью возникновения противоборствующих сил. В результате этой борьбы сплавляется единая монтажная структура, дающая в конечном итоге новое качество драматургию, основой которой является не традиционное действие и контрдействие, приводящее к конфликту, а некая диалогичность различных тем и жанровых разновидностей. Сценарий массового театрализованного праздника представляет собой не литературный монтаж, не набор сценок или куплетов, не чередование стихов, песен и прозы, а построенный по определенным правилам текст. • Вся документальная, основанная на фактах, информация представления должна осуществляться в художественной форме, не подчеркиваться в виде поучений, уроков, нотаций. Следует также избегать простого перечисления фактов и событий. • В сценарии надо логично объединить разные виды искусств, осуществить «слияние» документального и художественного материала для наиболее эмоционального воздействия на зрителей. • Исполнители ролей в представлениях должны обладать универсальными творческими способностями, т. е. Уметь петь, танцевать, играть на музыкальных инструментах (по возможности), использовать различные приемы активизации зрителей. Сценарий праздника должен отвечать на два важнейших вопроса: «о чем?» — это тема, и «для чего?» — это идея. Тема — это круг жизненных явлений, отобранный и освященныйв сценарии с определённых мировоззренческих позиций. Идея — это не просто главная мысль, это призыв. Идея сценария имеет волевой вектор, направленный на определенное изменение общественной жизни, общественного настроя [2, c. Тема и идея неразрывно связаны друг с другом и вместе составляютидейно-тематическуюоснову сценария. Действие массового зрелища, представления лишено прямой последовательности и содержит в себе отступления, остановки, задержки, возвращения событий, переключение словесного материала на пластический, от пластического — к музыке, от музыки — к слову и т. д. Поэтому сюжет излагается в свободной драматургической структуре, где остановки действия приобретают большое значение. Своеобразие сюжетного хода в сценарии массового праздника состоит в том, что он обязательно должен быть образным, зрительным, отвечающем одновременно замыслу сценариста и режиссёра. Поиски такого хода являются специфичными для сценариста и режиссёра массового действия [4, c. Заданный драматургический ход, двигающий развития сюжета, является основным связывающим моментом при монтаже эпизодов сценария, он как бы показывает всё действие. При этом патетика может чередоваться с комическими моментами, трагическое со светлым, радостным. Это находит выражение в специальном подборе художественного материала. В сценарии друг за другом могут идти песни, танец, отрывок из спектакля,кинофрагмент, они чередуются с публицистическими выступлениями, массовыми действиями участников. В сценарии нужна экспозиция, т. е. Ввод в действие короткого рассказа о событиях, предшествующих возникновению конфликта, вызывающих его. Экспозиция в сценарии обычно перерастает в завязку. Экспозиция и завязка должны быть предельно чёткими и лаконичными. Они несут большую психологическую нагрузку. Следующая часть композиций — основное действие, т. е. Изображение процесса борьбы и её переплетений, цепи событий столкновений, в которых решается конфликт. Эта часть сценария должна подчинятся следующим основным требованиям: 1) Строгая логичность построения темы. 2) Нарастание действия. 3) Законченность каждого отдельного эпизода. 4) Конкретность построения. Действие обязательно должно быть подведено к кульминации, т. е. К наивысшейточки в развитии действия. После кульминационного момента должна следовать развязка, финал действия. Отдельно хочется сказать о месте проведения массового праздника. Если проведение праздника планируется на какой-либо площади или, в каком угодно парке либо сквере, в первую очередь надо прийти на это место. Следует окунуться в атмосферу той местности, прочувствовать ее атмосферу, осмотреть ландшафт, архитектуру зданий, окружающих это место, прочувствовать это место изнутри. Прийти утром, днем и вечером посмотреть, как место освещается солнцем в разное время суток. Любая постройка, каждое дерево, пролетающие птицы, одним словом, все, что находится в этой местности, нужно задействовать в своей постановке, и это все должно играть. Все, что окружает театр, работающий под открытым небом, — земля и водное пространство, воздух и деревья, архитектурные сооружения и зрители — все это обычно «задействуется» в представлении, все играет и живет в представлении в предлагаемых обстоятельствах спектакля [8]. С этой точки зрения массовый праздник на основе обрядов представляется наиболее интересным. Рассмотрим сценарную драматургию праздника, его сюжетно-образную концепцию и историческое развитие от языческих времен до наших дней на примере Масленицы. Этот праздник — своеобразный атрибут русской культуры; не случайно танцевальный номер «Масленица» был включен в церемонию открытия Зимних Олимпийских игр в Сочи в 2014 году. Пожалуй, нет в России человека, который не знал и не любил бы Масленицы. Этот праздник никогда не уходил из жизни народа. Масленица оказалась неподвластна времени, капризной моде, идеологическому прессингу, запретам и пр. Обрядовая часть Масленицы построена по драматическим принципам; прослеживается глубокая конфликтность, действенность [7, c. И в этом смысле, в разные эпохи праздник выглядел по-разному: в языческой Руси неотъемлемой частью праздника было ряженье — надевали маски, медвежью шкуру как защиту от злых духов. Театрализации в современном понимании у древних славян не было, под театрализацией понималось совершение обряда — действа, в котором светлая и темная стороны вступали в конфликт. Кульминацией обряда было сжигание чучела Зимы-Марены. Опять же, все народные масленичные забавы и гулянья не следовали специальному сценарию, праздник был подчинен обычаям и приметам: катание с гор для хорошего урожая, смотры молодоженов, кулачные бои как демонстрация силы и выплеск энергии, и, конечно же, традиционное изобилие в еде, опять же имеющее под собой сакральную основу — движение пищи: чем больше съешь сегодня, тем больше уродится завтра. Поначалу архаичные обрядовые действа Масленицы, затем — хороводные игрища и скоморошьи забавы содержали элементы, свойственные драматургии как виду искусства: диалогичность, драматизация действия, разыгрывание его в лицах, изображение того или иного персонажа (ряженье). Но, поскольку понятие «драматургия» предполагает авторство и профессионализм, то вышеописанные народные обрядовые действа нельзя считать драматургией. Лишь позднее, уже в XX веке, когда отдельные авторы начали прописывать сценарии, включая в них старые элементы народных обрядов и ритуалов, и внося что-то новое, состоялась сценарная драматургия праздника. На основной сценической площадке разыгрывалось театрализованное представление с участием таких персонажей, как Зима и Весна, теща и зять, Петрушка и городовой, и других известных героев из русских народных сказок. Но первоначальная, языческая, суть праздника была утрачена. В постсоветский период Масленица вновь становится светлым и радостным ежегодным всенародным праздником — по образу и подобию традиционных европейских масленичных карнавалов. На площади города работает веселый «масленичный городок», в котором непрерывно идут концерты, народные увеселения, игрища, состязания с призами, продают блины и прочую масленичную снедь [3, c. К разработке сценария театрализованной программы и ее режиссуре, в основном, подходят с особым вниманием — сохраняется главный художественный образ праздника, его обряды, традиции, обычаи, ритуалы. Соблюдается его форма и содержание. В настоящее время Масленица — это массовое театрализованное празднество, основанное на фольклорных традициях, сочетающее в себе дух старины и явления новизны. Все это делает праздник историческим и современным одновременно. Говоря о драматургии праздника, мы, конечно, не имеем в виду драму как род литературы, о чём уже говорили выше. В сценарии праздника присутствуют элементы драматургии, в частности, в его основе лежит действие, источником которого является конфликт. Сценарий праздника также подчиняется законам драматургии. Тем не менее, сценарий праздника и театрализованного представления «строится на иных началах, чем пьеса для театра или даже сценарий художественного игрового фильма. Его публицистическая задача обычно предполагает изображение значительных социальных событий не через частный конфликт конкретных героев, а по принципу эпического отражения социального конфликта в его масштабном значении. Это ничуть не противоречит тому, что носителями крупномасштабных социальных конфликтов в сценариях массовых представлений выступают конкретные исторические герои, конкретные, порой хорошо известные зрителям люди» [1, c. Когда речь идет о народных праздниках, сценарная драматургия неизбежно содержит в себе традиционную, ритуально-обрядовую основу русской народной праздничной культуры. Сравним три разных сценария Масленицы: в детском саду, на городской площади в российском городе и за пределами России в среде русскоговорящих людей. Цели у всех трех мероприятий разные. Так, проведение детской Масленицы ставит своей целью познакомить детей с русскими народными обычаями. Диалоги, как правило, выстроены в стихах, в доступной форме рассказывается о традициях, обязательно присутствует героиня праздника — румяная барыня-Масленица, в сценарий включены игры, загадки, в конце праздника (который обычно проходит в детском саду или в начальной школе) детей ждет праздничное угощение с блинами. Остро стоит вопрос — сжигать или не сжигать Масленицу. За каждой традицией обычно изначально стоит какое-то символическое значение. Чучело Масленицы представлялось средоточием плодородия и плодовитости, и ритуалы его проводов должны были сообщить это плодородие земле: пепел от чучела, или само растерзанное чучело, раскидывали по полям [6, c. В настоящее время это действие имеет развлекательное значение, и далеко не во всех семьях детям объясняется суть обряда, который не знают и не все взрослые. Задача сценариста детского праздника, во-первых, рассказать о символическом значении этой традиции, предложить детям участвовать в нем добровольно, спросить, есть ли у них какие-то опасения или вопросы. Ориентируясь на реакцию детей, на то, есть ли у них интерес или больше опасений, можно уже принять решение, проводить ли этот обряд или, может, стоит ограничиться рассказами о том, как праздновали масленицу в древние времена. Главный же акцент праздника надо сделать на неизбежном наступлении весны, главные герои — сказочные существа: Весна, Зима, Леший, Баба-Яга, Скоморохи, которые ведут с детьми активный диалог, вовлекают детей в активные игры. Совсем иное — праздник масленицы в городе. Обычно на площади сооружается сценическая площадка для развлекательной программы. По сторонам сцены установлены «снаряды» для конкурсов: столб для лазания за призами; бревно-бум, на котором будут биться мешками с сеном; колья (свайки) для забивания их в землю специальной битой и др. Рядом с площадью, где проводится Масленица, могут работать торговые «точки»: блинная, квасная, пирожковая, чайная, сувенирная, книжная, кондитерская, кофейная и т. п. Сценарий же городского мероприятия предполагает интерактив. Праздничная программа на сцене должна чередоваться с активными играми: ведущие праздника должны выходить «в народ». Городское празднество, пожалуй, больше всего напоминает масленичные гулянья старины, когда не разбирались в истоках традиции, а праздновали, потому что «так положено». В сценарий надо обязательно включить и масленичный поезд, и хороводы, и катание с горок, и сожжение чучела Масленицы. Городская Масленица длится как положено — целую неделю, либо пик веселья приходится на выходные, поскольку современные люди в будни все-таки ходят на работу. В программу можно включить конкурсы частушек, хоккейные и конькобежные турниры, катание с ледяных гор и на лошадях, состязание силачей, канравал ряженых, выставки-ярмарки народного ремесла. Наконец, рассмотрим празднование Масленицы за рубежом, в среде русской диаспоры. Для соотечественников этот праздник играет важную роль, так как это не просто повод повеселиться, но и еще одна возможность передать знания подрастающему поколению об истории русского народа, его традициях и обычаях. Разумеется, что в сценарии в виде сценок, игр, песен рассказывается о масленичных традициях. Пожалуй, здесь праздник имеет элементы шоу, ведь соотечественники являются носителями двух культур и иногда о русской культуре знают немного. Справедливо заметить, что порой российская молодежь знает о русской культуре порой еще меньше. Тем не менее, за рубежом в честь праздника проводятся карнавальные шествия с ряжеными и маскарадами. Организуются масленичные городки со сценой, местами продаж еды (конечно, блинов) и сувенирной продукции, аттракционами. Сегодня мы становимся свидетелями процесса возрождения масленичных традиций как в России, так и в общинах российских соотечественников в других странах. Потребность праздновать Масленицу в современном обществе действительно существует, а вот профессионалов в этой сфере, людей, которые могли бы грамотно рассказать, как праздновалась традиционная Масленица сто-двести лет назад — единицы. Тем важно развивать умение писать сценарии массового праздника на основе народных традиций и обрядов. Литература: • Аль Д. Н. Основы драматургии: Учебное пособие. — 4-е изд. — СПб.: СПбГУКИ, 2005. — 137. • Андрейчук Н. Основы профессионального мастерства сценариста массовых праздников: Учебное пособие. — М.: ВЦХТ («Я вхожу в мир искусств»), 2014. — 160. • Арутюнов С. А. Народы и культуры: развитие и взаимодействие. М., 1989. — 160. • Генкин Д. М. Массовые праздники: учеб. Пособие / Д. М. Генкин. — Москва: Просвещение, 1975. — 256. • Некрылова А. Ф. Русский традиционный календарь на каждый день и для каждого дома. — СПб.: Издательская группа «Азбука-классика», 2009. — 767 с.: ил. • Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. — СПб.: Терра — Азбука, 1995. — 176. • Свечникова О. Б. Эволюция сценарной драматургии в русской народной праздничной культуре [Текст] / О. Б. Свечникова // Молодой ученый. — 2012. — № 2. —. • Силин А. Д. Площади — наши палитры. — М.: «Советская Россия», 1982. — 184. Может это истина открылась Или просто молодость прошла Владимир Корнилов Было время, когда мы говорили о двадцатых годах как о „Золотом веке“ Потом нередко золото оказывалось фольгой или „обманкой“. Сегодня мы знаем, что романтические революционные порывы, о которых мы столько раз вспоминали с нежной грустью, у одних выродились в истовое служение палачеству, а других обрекли на каторжные судьбы, на бесславную гибель. Сегодня мы знаем, как наши тогдашние идеалы и мечты постепенно преобразились в унылое доктринерство или в бесстыдную ложь. Но и сейчас я думаю, что тогда и впрямь жила, жарко дышала молодость. И не только телячья молодость моих ровесников, а молодость века. Утро эпохи, которую мы сейчас доживаем. Были еще молоды надежды миллионов людей, были молоды научные открытия и политические вероучения, сулившие счастье всему человечеству. Были молоды поэты, художники и музыканты, которые возвещали начало новых времен и новых миров. Мы вслед за Маяковским величали нашу страну „землей молодости“. И как веселое заклинание твердили стихи Асеева. Что же мы, что же мы, неужто размоложены? Неужто нашей юности конец пришел? Неужто мы седыми сквозь зубы зацедили? [7] Молоды были и другие страны – Польша, Чехословакия, Эстония, Латвия, Литва, Финляндия, Югославия, Венгрия – каждая из них была моложе меня. Молоды были республики в Германии, в Австрии, в Турции. Молоды были и Комсомол и Коминтерн – штаб мировой революции, которой еще предстояло родиться. И даже наши злейшие враги не были стары: о них писали и говорили „фашистские молодчики“. Сорокалетние родители казались нам старыми, а шестидесятилетние дедки-бабки и вовсе дряхлыми. Они еще помнили царя и революцию 1905 года. А моим ровесникам война с Японией казалась такой же давней историей, как пожар Москвы, восстание декабристов или оборона Севастополя. Мы не сознавали, как молоды были наши великие современники – Ахматова, Пастернак, Маяковский, Эйзенштейн, Шостакович И лишь много лет спустя мы начали узнавать о Брехте, Хемингуэе, Фолкнере, Лорке, Неруде, Сент-Экзюпери. Они тоже были молоды в двадцатые годы. Двадцатитрехлетний Брехт в нищей, голодной Германии писал о грядущих мировых катастрофах, о неминуемой гибели больших городов, от которых останется „только ветер, продувший сквозь них“. А четверть столетия спустя, на пороге старости, он славил „рассветы новых начинаний, дыхание ветра с новооткрытых берегов.“ Вероятно, это закономерно. Молодость, не сознавая своего счастия, торопится к мудрой зрелости. А в старости острее сознаются утраты и тем дороже былые молодые мечты и молодые силы. После 1956 года, во время „оттепели“, казалось, начали таять и крошиться угрюмые ледники сталинщины и все настойчивее всплывали радужные воспоминания о двадцатых годах, как о поре „настоящей“ советской власти. Старики, которые возвращались после долгих лет тюрем и ссылок, призывали восстанавливать „ленинские принципы“, воскрешать романтические идеалы их революционной юности. Они верили, что лишь так восторжествует правда, свобода и „подлинный социализм“. Молодые люди узнавали, как их обманывали учителя, [8] пропагандисты и литераторы. И верили, что восстановленная правда двадцатых годов поможет им жить разумнее, честнее и смелее, чем прожили незадачливые старики. Запрягайте кони, кони вороныи, Догоняйте лита мои, лита молодыи. [9] Мальчишкой, слушая эту песню, я иногда плакал. А с тех пор, как все отчетливей сознаю, что старею, она и печалит и радует. Не запрячь коней. Не догнать лет. Но, если память о молодости еще влечет, еще забирает за живое, значит, живу. Иногда все же хочется повторить извечно повторяющееся: „Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя.“ Я стараюсь избегать старческой аберрации восприятия жизни. Впрочем, всем возрастам свойствен генерационизм, то есть склонность пристрастно выделять свое поколение, его историческую роль, его добродетели или страдания. Но я внятно чувствую: одряхлели не только мои ровесники, но и век. Холодны его закатные тени. И суть не в том, что новое „племя младое, незнакомое“ по-иному глядит на сегодняшний мир, и не в том, что полвека назад мы совсем иначе видели тогдашний мир. Такие различия естественны. Но вот мы смотрим на людей, впервые ступающих на Луну, читаем, слушаем о космических полетах, о пересадках сердца, о думающих машинах И все мы – и молодые и старые – осознаем и ощущаем эти чудеса по-иному, чем некогда люди разных поколений воспринимали полеты Амундсена, Линдберга, Чкалова, Громова, рябое мелькание первых киножурналов, шипение и свист первых радиоприемников, рассказы о конвейерах, об автоматах Изумление старших, их восторги и страхи, наивные сомнения или дерзкие фантазии заражали или вызывали на споры молодых. А теперь, хотя мы и не старее, чем тогда были наши деды и родители, но куда более спокойно – даже вовсе равнодушно – воспринимаем несоизмеримо более чудесные чудеса, скорее забываем о них. Немецкая писательница послевоенного поколения рассказывала в личном письме 12 ноября 1969 года. „Чудо высадки на Луне я пережила в деревянном доме, в Австрии, в горах Мы все таращились на экран, потом некоторые сидели всю ночь, однако я не испытала особого сердцебиения. И вспомнила: моя мать девочкой шла однажды из школы и на дороге встретила красный автомобиль, в котором сидели некие очкастые фигуры в диковинных одеждах. Она решила, что едет сам дьявол и с [10] криком побежала через поле. А Луна, как мне кажется, была нами воспринята и усвоена еще до высадки. Сидеть всю ночь нужно было для шику. Я говорила с некоторыми из тех, кто не мог обойтись без этого. Нет, настоящим (т.е. Личным) событием это для них не было. Из честолюбия.“ В марте 1977 года я вспомнил об этом письме, потому что мы с женой не могли припомнить, когда же была первая высадка на Луну: в 1972 или в 1973 году. А наши молодые друзья, которые уверяли, что я несправедливо принижаю наше время, говорили: высадка была в 1970 году Несомненно, многие люди тверже помнят даты недавних великих событий, имена современных героев. (Стыдно признаться, но из имен американских астронавтов я уже могу назвать только Армстронга.) Однако никто из всех молодых людей, которых я спрашивал, не помнил своих первых встреч с телевизором, с самолетом. Для них это повседневный быт. А я никогда не мог забыть, как в первый раз пошел в синематограф, как там пахло, как сиял экран. Прекрасное чудо! Годы спустя его стали называть „кино“ и это слово сперва казалось мне жаргонно фамильярным. В часе езды от Киева у железнодорожных переездов крестьяне накрывали головы лошадей мешками, крепче ухватывали под уздцы. Сельские лошади еще шалели, завидя и заслыша поезд. Осенью 1925 года мой одноклассник, сын преуспевающего врача, вечером, когда родители ушли, показал мне редкостное сокровище. Черная лакированная шкатулка, на ней крохотная металлическая рюмка, с плотно воткнутым свинцовым кристаллом, а рядом на тоненькой стойке короткая проволочная спираль. Он взял с меня клятву молчать, – чудо было запретным – вручил большой наушник, щелкнул рычажком и начал осторожно царапать проволокой по кристаллу Сквозь шорохи, скрипы, шипенье и свисты внезапно пробилась ниточной струйкой музыка, потом тихий голос „говорит Москва, радиостанция имени Коминтерна“ Я почувствовал себя героем Жюль Верна или Уэллса. И почти так же внятно запомнились первый звуковой фильм „Концерт“, показанный в Харькове в 1931 году, и первый цветной („Соловей-соловушка“ и в тот же вечер „Куккарача“ – в 1935), и первый телевизор с экраном не больше открытки, [11] увиденный весной 1940 года в холле гостиницы „Москва“. В нашем столетии некоторые писатели – Уэллс, Замятин, Орвелл, Хаксли предчувствовали и предсказывали и, видимо, все же надеялись предотвратить вырождение человечества, растлеваемого безудержным научно-техническим прогрессом и разными видами тоталитаризма. Современные философы, естествоиспытатели и социологи обличают „смертные грехи цивилизации“ (Конрад Лоренц), мифологию „машинного века“ (Жак Эллюль, Луис Мамфорд), самообманы фанатиков прогресса (Раймон Арон) и вопреки жестоким урокам новейшей истории утверждают „принцип надежды“ (Эрнст Блох), идеалы „радикального гуманизма“ (Эрих Фромм), призывают обуздать те бесчеловечные губительные силы, которые человеческий разум пробудил и в самоубийственном ослеплении продолжает воспроизводить и наращивать (Андрей Сахаров, Александр Митчерлих, Роберт Ардри, Вольфганг Крауси др.). Будут ли наконец услышаны спасительные предостережения, увещания, призывы? Австрийский писатель Герберт Цанд печально размышлял о неразрешимых противоречиях, возникающих из развития „массового“ искусства. „Сегодняшнее общество избирает себе смертных богов, однодневных. Творческий человек создает непреходящее. Исполнитель производит скоропреходящее Тот, кто стремится к преходящему, уже подсознательно не верит в будущее, осененное атомными грибами, не готовится к будущему. Художник-исполнитель вынужден осваивать прошлое. (У него самого нет будущего, есть только сегодняшняя слава.) Приметы одряхления общества.“ Эти приметы явственны не только в искусстве. Массовое производство кинофильмов, механических звукозаписей, репродукций – все виды консервированного, многотиражного, удешевленного искусства ослабляют обаяние того чуда, без которого нет настоящего художественного творения, единственного в своем роде, неповторимого. [12] Массовое производство технических диковин, изобретений, усовершенствований ослабляет обаяние чудотворной человеческой мысли. Открытия в макро- и микрокосмосе разрушили те представления об основах реального мира, о времени и пространстве, которые считались незыблемыми с тех пор, как люди стали сознавать эти понятия. Войны – мировые, гражданские, колониальные, – мятежи и революции разрывали „связи времен“ и связи между людьми – родовые, семейные, национальные. Где тот ребенок, что был некогда мною? Живет ли он еще во мне, или его уже нет? Пабло Неруда сохраню ли я наследство, Уроки детства, память детства? Елена Аксельрод 1. Лето 1917 года. Няня – Полина Максимовна – мама называла ее „бонной“ – гуляет со мной и с моим двухлетним братом Саней по Крещатику. Вдруг суматоха. Няня заталкивает меня в подъезд. По мостовой движется разноголосо орущая толпа. Люди теснятся у края тротуара. Из-под няниного локтя вижу флаги трехцветные и красные. На плечах несут человека, который размахивает руками и что-то кричит. Вокруг говорят: „Керенского понесли.“ Мне передается испуг няни, но с ним и возбужденное любопытство. Няня любит царя и ненавидит Керенского – „христопродавец, батюшку царя заарестовал Вот царь вернется, повесят его, а черти в ад унесут.“ Страшно видеть человека, обреченного на такое. Няня заталкивает меня поглубже в подъезд. На руках у нее толстый Саня. Ей трудно, а я хочу видеть и слышать. Жутко, грешно – и все же неудержимо влечет. Толпа проходит, пестрая, взъерошенная, шумная. Не различаю лиц и голосов Няне я верю. Но у дедушки в столовой на стене портрет: носатый, волосы ежиком, френч, как у моего отца. Ничего страшного. Это Керенский. Дедушка говорит. „Он хороший человек; за свободу, за справедливость.“ [15] Дедушка – несомненный авторитет. Его даже папа слушается. Но прадедушка – отец бабушки, Яков Богданов – самый настоящий герой. У него две георгиевские медали. „На Кавказе воював и в Севастополи.“ Он хвастает, что ему скоро сто лет. У него длинная овальная борода, седая, с желтизной, зубы длинные, темноватые. Худое смуглое лицо иссечено морщинами, но ходит прямо, не сутулясь. Он ловко показывает палкой артикул: „На пле-ечо! Ать-два-тры!“ Доблестный прадедушка оказывается ближе к няне. – Керенський – босяк, лайдак, бесштанный пройдысвит Я пры пятёх царах жив – пры Александри первом благословенном родывся. Пры Миколи первом на службу взяли, в москали. То строгий цар был. При Александри втором освободителе до дому вернувся От кто свободу дав. Цар Александр дав, а не цей босяк. Цар дав свободу и мужикам и нам, солдатам. (На площади возле Купеческого сада стоял этот царь, большой, темнобронзовый, с бакенбардами, в длинном сюртуке с пышными эполетами.) И пры царю Александри третим миротворци жив, и при Миколи втором Той дурковатый царек був, нас, евреев, обижав, японцы его побили и нимци побили, Распутина слухав А все ж таки цар, значит от Бога. Я еще доживу до шостого цара. От Миколаев брат Михаил – кажуть, геройский будет цар. Вин босяка Керенського выжене, як собаку Так первый в моей жизни вождь представал в клубке неразрешимых противоречий. Няня и прадед – против. Папа и мама, видимо, согласны с дедом, но не хотят ничего толком говорить: „Подрастешь, узнаешь.“ Потом о Керенском уже никто не вспоминал. Возникали все новые имена – Ленин, Троцкий, гетман, Петлюра, Деникин Няня твердо держалась царя. Когда в Киев вошли немцы, на стенах появились плакаты с картинками: царь Николай говорит по телефону с кайзером Вильгельмом, просит помочь ему навести порядок. Этот плакат очень поразил и няню и меня. Мы ведь знали, что кайзер – злейший враг! Совсем недавно она учила меня петь: „Пишет, пишет царь германский, пишет русскому царю: завоюю всю Россию, сам в Москву я жить приду. Ты не бойся, царь наш русский, мы Россию не дадим“ [16] Но теперь оказывалось все наоборот. Немцы были явной силой. Много солдат в больших тяжелых касках, огромные пушки, сытые толстые лошади. И все это – за царя. Няня учила постоянно: царя нужно любить и почитать. Она бережно хранила цветные открытки, вырезки из журналов: царь и царица, порознь и вдвоем или с царевичем Алексеем, с дочерьми. Когда она перебирала эти картинки, то крестила их, всхлипывала, сморкалась, шептала молитвы. Утром и вечером я молился, став на колени в кровати. Няня подсказывала. Я просил у Бога здоровья для папы, мамы, брата Сани, для всех бабушек, дедушек, тетей, дядей и обязательно еще для царя-батюшки, которого надо было называть благоверным. Молились мы с няней тайком от родителей. Она объяснила мне под большим секретом, что они плохой, жидовской веры, что жиды Христа распяли, но я, когда вырасту, могу креститься, стать православным и попасть в рай. Это было соблазнительно. Мы скрывали, что ходим в церковь, что любим царя, что я уже знаю наизусть „Отче наш“. Когда мы гуляли, я, вслед за няней, крестился на все купола. Ее иконы Божьей Матери и Николая-угодника висели в углу в детской и к ним-то я обращал все молитвы. Я надеялся, когда вырасту, уговорить родителей креститься и тогда все будет в порядке. Первый „идейный кризис“, первая решительная перемена убеждений была связана с приходом немцев. Раньше их полагалось ненавидеть. Они враги: злые, глупые, трусливые, в касках с острыми пичками. Они удирали от казаков и наших геройских солдатиков. Так было нарисовано в „Ниве“; в Киев они пришли только из-за проклятых изменников большевиков. Первая неожиданность – каски у немцев оказались без пичков, гладкие, темные, похожие на котлы. Вторая неожиданность – плакат, изображавший дружескую беседу царя и кайзера. И, наконец, выяснилось, что немцы вовсе не злые. Когда наш толстый Саня шлепнулся на скользком тротуаре и заревел, проходивший мимо немецкий солдат весело сказал „гопля“, поднял его, ловко пощелкал пальцами и просвистал так звонко, [17] что Санька мгновенно замолк. А я окончательно убедился, что немцы – хорошие люди и не только за царя, но и за всех нас Однажды утром заплаканная Полина Максимовна сказала, что большевики убили царя. Она повела меня в церковь. Там пели торжественно и печально. В толпе стояли и несколько немцев, сняв каски. Я очень старался выдавить слезы, тер кулаком глаза и хныкал, – боялся, что няня обнаружит мое бесчувствие, да и сам стыдился его. Но все же царь был для меня таким же далеким и неощутимым, как и Керенский; ни картинки, ни восторженные, молитвенные слова няни не придавали ему живой реальности. До февраля 1917 года мы жили в деревне Бородянка: отец работал земским агрономом. Снежным солнечным утром выбежала соседка, кричавшая: „Ой, лышенько, царя скинули, а Лещинского мужики на базаре порют.“ Лещинский – высокий, черноусый, носил длинную саблю и сапоги со шпорами. Он был лесничим. И я со сладким ужасом вообразил – его порют мужики, бородатые, в лохматых шапках и кожухах, порют ремнем, как меня отец, или прутом, как наша кухарка свою дочку Галю Это было страшнее и поразительнее того, что где-то скинули царя. Откуда скинули? С престола – большого золотого кресла, под золотым двуглавым орлом? Няня плакала и крестилась. Мама ахала, ломала руки и кричала: „Немедленно в город, в город, на станцию!“ Мы уехали на станцию за двенадцать верст от деревни и жили там несколько дней в маленькой комнате вчетвером: мама, няня и мы с Саней; потом приехал отец и отвез нас в Киев к маминым родителям. Тогда он и рассказал о событии, которое потрясло меня больше всего. За несколько дней до крика „царя скинули“ ощенилась Милка – папина охотничья собака, шоколадная, с большими молочными пятнами, мягкими, длинными вислыми ушами и добрыми блестящими глазами. Щенята были слепые, крохотные, дрожащие и до слез милые. Я и впрямь ревел, упрашивая маму и няню взять их, когда мы уезжали. Мне говорили, что нельзя, они еще слабенькие, вот подрастут, тогда будешь играть с ними. Первое, что я спросил у отца – „как поживают Милкины детки“, и услышал ужасную весть – они погибли. К отцу зашел его приятель – богатый хуторянин Петр Охримович Добрывечир, а позднее несколько крестьян пришли во двор [18] и просили кухарку вызвать папу. Мама вскрикнула: „Они хотели тебя убить!“ Папа зло: „Дура, они пришли советоваться с агрономом.“ Но Добрывечир испугался крестьян, побежал прятаться в кладовку и в маленьких сенцах нечаянно затоптал щенков Революция – это скидывание с трона открыточного царя и еще нечто более яркое, но стыдное – голый зад усатого Лещинского, которого порют косматые дядьки, и, наконец, страшное, горестное: растоптанные щенята. Мы собирались на дачу. Зимние пальто засыпали нафталином, зашивали в старые простыни и длинные белые коконы висели на стенах квартиры, заставленной корзинами и чемоданами; веселая предотъездная суета длилась два-три дня. Утром одного из этих дней я проснулся от сильного гула. Окно шумно распахнулось, со стены сорвался белый куль – зашитое пальто – и упал на мою кровать. Мама и няня, бледные, быстро одевали нас. Мама кричала – „бежим в подвал“. Грохот повторился, задребезжало разбитое стекло. Мы бежали по черной лестнице, в подвале толпилось много людей, горели свечки. Маленькие подвальные оконца затыкали подушками. Пахло сырыми дровами. Какой-то незнакомый бородатый в шинели говорил: „Немцы тикають На Думской площади уже Антанта с Петлюрой“ Потом оказалось, что были взорваны пороховые склады. Немцы оставались в городе до поздней осени. Мы жили на даче в Дарнице, в лесу стояли немецкие пушки. Там я наконец увидел офицера в каске с пичком, как на картинках. Он даже приходил к нам на дачу и гулял под руку с маминой младшей сестрой, тетей Тамарой; он позволял мне трогать его саблю, длинную, светлую, с блестящими полосками на ножнах. И сам он был длинный, светлый: блестели очки, пуговицы, серебряные погоны. Осенью вокруг озабоченно говорили, что немцы уходят и придет Петлюра; это имя звучало все чаще. Моему брату Сане было три с половиной года, он отличался флегматичностью; только начав произносить „р“, он старался всюду вставлять полюбившийся звук. Однажды Саня с необычным возбуждением закричал: „Мама, смотрри, там Петррюра пошра. В боршой боршущей шляпе!“ [19] Высокая дама в очень большой круглой шляпе с птичьими перьями и в длинном узком платье шла по тротуару, смешно семеня мелкими шажками. Этот возглас Сани надолго стал одним из семейных анекдотов. Но я в то время уже знал, что Петлюра это не женщина, а злой атаман. С ним связано страшное слово „погром“. Багрово-черное слово. Когда входили петлюровцы мы сидели дома, на улицу нельзя – „будет погром“. Из окна я видел колонны солдат в серовато-синих шинелях, похожих на немецкие, и в серых папахах или касках, как половинки дыни, но с рубчатыми гребешками, – такие носили французские солдаты на картинках „Нивы“. Прошло несколько дней, мы опять стали гулять. Конница петлюровцев остановилась у скверика. У них тоже были большие пушки. А пели они „Ой, на гори тай женци жнуть“ и „Стоить гора высокая“ – те же песни, что пела моя первая няня Хима, веселая, голосистая, и мой отец, когда бывал хорошо настроен. Первые зримые представления о вождях большевиков, о Ленине и Троцком, – карикатуры в газетах, – при немцах и при белых. Больше других запомнилась одна: Ленин-карлик в кепке, скуластый, с куцей бородкой, брюки винтом; рядом Троцкий в больших очках на крючковатом носу, мятый картуз на курчавой шевелюре, тощие кривые ноги в сапогах. Перед ними шеренга оборванцев с дурацкими лицами. Няня говорила про них: „антихристы, цареубийцы.“ Оба эти имени – Ленин, Троцкий – тогда произносили вместе. Они проникли в мою ребячью жизнь одновременно с грозными шумами войны, были связаны с ее непонятными силами, пугающими, таинственными и влекущими. Далекие глухие пушечные гулы; все вокруг напряжены, встревожены, что-то будет. Потом близко грохочущие раскаты. Мать кричит: „Уведите детей в ванную.“ Ванная без окон считалась самым безопасным местом в квартире. Но и там иногда слышны резкие щелчки – выстрелы – частый-частый треск, будто огромная швейная машинка. Это – пулемет. Соседи с верхних этажей приходили к нам; мы жили в бельэтаже. [20] Ниже был только „Синематограф“ и никто не жил. Вечерами соседи и мои родители играли в лото, в преферанс, пели. У нас было пианино. Об отце говорили – „хороший баритон.“ Чаще всего он пел „Гори, гори, моя звезда“, „В этом городе шумном, где вы жили ребенком“, „Свидетель жизни неудачной, ты ненавистна мне, луна“ Хором пели „Из страны, страны далекой“, „Быстры, как волны“, „Мой отец Тихий Дон, мать моя Россия“. Песни были грустными и казались прекрасными. Свербило в носу от теплых слез. Если стреляли далеко, окна в детской закрывали подушками, а нас с братом укладывали. Но через двери слышалось пение, смех, разговоры. Застревали слова: „наступают отступают большевики гетман немцы Петлюра Антанта Ленин Троцкий Деникин красные белые большевики гайдамаки наступают отступают погром голод расстрелы Чека контрразведка паек обыски“ Тогда было много таких зловещих пугающих словосочетаний. „Большевики говорят: „Грабь награбленное, „– и реквизируют все.“ „Заложников они расстреливают.“ „Кто интеллигент, для них контрреволюционер, и к стенке“ В нашем доме на Дмитриевской улице 37 я не помню сторонников советской власти. В одной квартире с нами жила домовладелица – старая немка мадам Шмидт, – она же владела и синематографом. Она ходила медленно – толстая, широкая книзу; на пухлых плечах торчала совсем маленькая круглая голова с темным, складчатым, бородавчатым лицом, а сзади кукишем – серый узелок. Она оставила себе одну комнату. Я слышал, как мама говорила: „Шмидтиха специально уплотнилась евреями, чтобы красные не национализировали.“ Но с хозяйкой мама разговаривала чужим сладким голосом, улыбалась и покрикивала на меня: „Скажи „гут морген“, шаркни ножкой.“ Няня Полина Максимовна ушла от нас в конце 18-го года, еще при немцах, кажется, именно потому, что мать заметила мою православную набожность. Но добрые отношения с Полиной Максимовной сохранились. Она осталась жить в том же доме у сестры, кассирши синематографа, помогала ей: заменяла в кассе, проверяла билеты. Она иногда пропускала меня в темный, магнитно притягивающий зал. Там пахло остро и приторно особым синематографическим [21] запахом, похожим немного на аптечный и на кондитерский, но больше всего – на самого себя, на запах именно этого чудесного, огромного зала: 12 стульев в ряд и целых 10 рядов. На бренчащем пианино играла сестра Полины Максимовны громко, быстро и весело. Это казалось мне более высоким мастерством, чем тихая, медленная и чаще всего печальная игра соседок на нашем пианино. Когда я просил у них веселое, как в синематографе, то они наигрывали чижика-пыжика или „зеленую крокодилу“. Это было явно пренебрежительно и оскорбляло человека, который уже сам прочитал толстенного „Робинзона Крузо“ и знал наизусть не какие-нибудь детские стишки „Пряник шоколадный в голубом кафтане“, а даже Пушкина „Как ныне сбирается вещий Олег“ и „Шестой уж год я царствую спокойно“. В синематографе я смотрел похождения Глупышкина, веселые мультипликации и какие-то непонятные фильмы, в которых показывали Веру Холодную, бледную, с большими темными глазами, в огромных шляпах и длинных-длинных платьях. Она заламывала руки, плакала большими холодными слезами, рядом в зале тоже плакали женщины, я не понимал почему и терпеливо ждал следующего сеанса, который начинал весельчак Глупышкин. В Киеве часто сменялись власти. Каждый раз была стрельба и тогда соседи приходили к нам играть в лото, в преферанс и петь. Пока меня не загоняли в постель, я вертелся среди взрослых, разносил фишки для лото и даже удостаивался чести выкликать номера. Я уже знал все цифры, и мама этим очень гордилась. На смену Полине Максимовне пришла немецкая „фроляйн“ Елена Францевна. Высокая, узколицая и светловолосая, неулыбчивая, но справедливая. У нее не было икон, она читала маленькую библию, иногда вслух тихим голосом. Она тоже говорила про Христа, но ее Христос не требовал, чтобы я крестился. Более того, оказывается, и он сам, и его ученики тоже были евреями, хорошими, как мы, а распяли его другие евреи, злые, как Троцкий и большевики, которые против Христа. [22] А он учил прощать обиды, жалеть и любить не только друзей, но и врагов. Это было совсем необычно и прекрасно. Мама любила хвастать моими „поразительными“ способностями. Когда приходили гости, в канонадные вечера меня заставляли декламировать. Такое выставление напоказ было противным. Я упирался и получал оплеухи. Должно быть, поэтому я с тех пор раз и навсегда забыл и стихи о прянике и монолог Бориса Годунова. Захлопнулась в памяти какая-то задвижка. Однажды вместо декламации я стал говорить о том, что Христос велел любить врагов и жалеть их. И я жалею Ленина и Троцкого. Жалею, потому что их никто не любит. Отец скривил рот и ударил меня злее, сильнее, чем всегда, по одной щеке, по другой, больно ткнул в лоб: „Идиот мерзавец.“ Мама закричала: „Он же ребенок, он не знает, что говорит.“ Я старался не реветь. Бубнил: „Так Христос говорил. Он тоже еврей. Христос говорил: надо жалеть врагов.“ Кто-то из соседей успокаивал отца: „Ребенок дитя Его лаской надо“ Мать уволокла меня в детскую, шептала: „Не говори так. Не говори так. Ты хочешь, чтобы мамочку и папочку убили? Не говори так. Нас всех убьют.“ Кажется, это было мое первое политическое выступление. Столь же мало удачное, как и все последующие. Некоторое время я упрямо старался убедить себя, что действительно жалею Ленина и Троцкого. Но они были для меня такими же бесплотными и придуманными, как нянин открыточный царь. У нас в семье о большевиках говорили: „бандиты, грабители.“ Помню несколько обысков – „изъятия излишков“. Парень в кожаной куртке и высоких сапогах забрал отцовское охотничье ружье, женщина в красном платочке и шинели связывала в узел постельное белье, салфетки. Наутро мама хвасталась соседям, что успела спрятать за корсетом серебряные ложки. Слово „Чека“ произносилось испуганным шепотом На втором этаже, прямо над нами, жил важный старик. [23] Его называли „прокурор“. Высокий, толстый, с короткой раздвоенной седой бородой. И жена у него была важная, полная. А дочь все называли „красавица“. С тех пор еще много лет, услышав слово „красавица“, я видел именно ее – высокая, белолицая, золотистая коса венком вокруг головы, большие сероголубые глаза и маленький, красным сердечком, рот. Когда стреляли, прокурор с женой и дочерью приходили к нам. Он уговаривал отца быть председателем домкома. Прокурора забрали в Чека заложником и расстреляли. Когда пришли белые, мама ходила с женой и дочерью прокурора искать его тело. Мама, возвращаясь, долго плакала. Многих расстрелянных не успели похоронить. В синематографе показывали фильм „Зверства Чека“. Меня не пускали, но в витрине были снимки: трупы лежали на лестницах, на тротуаре. Я не понимал, что значит „заложник“, но это слово неизбежно влекло за собой ощущение тоскливого ужаса, как и слова „расстрел“, „зверства“. Белые тоже оказались страшны. В первый же день, когда они вошли в город, они арестовали моих родителей. Огромный краснолицый казак с маленькими желтыми закрученными усиками и широченными красными лампасами грубо отпихнул меня ногой. От него воняло потом и кожей. Я залез под кровать. Потом Елена Францевна увела меня и Саню наверх, где жила приятельница мамы. Ее называли баронессой. Она, вдова прокурора и еще кто-то из соседей пошли выручать арестованных. А я ревел и твердил, что белые хуже большевиков, хуже Петлюры. Наутро вернулись родители. Потом я много раз слушал мамины рассказы о том, как на улицах толпа „разрывала“ каждого, о ком скажут „комиссар“ или „чекист“, как на вокзале сотни арестованных сидели без воды, без пищи и одного за другим уводили расстреливать. При белых то и дело угрожающе говорили о погромах. На два дня в город опять ворвались красные. Тогда мы ушли на другую улицу к знакомым баронессы, и она ушла с нами. Все вместе мы сидели в подвале. Уходить с Дмитриевской нужно было потому, что ждали погрома. Мама говорила мне: „Если спросят откуда, то скажи – с Кавказа. Если узнают, что мы евреи – убьют.“ Она шептала исступленно, задыхаясь, и глаза ее становились страшными. В подвале собралось много людей, неудобно было спать на узлах и тюках. Снаружи доносилась стрельба, отдельные выстрелы, трескотня пулеметов. [24] В последнее утро вошли напиться двое солдат в шинелях с красными погонами. Один постарше, с бородой, другой молоденький. Они говорили: „Краснопузых погнали за Десну. Это жиды их пустили. Жиды нам в спину стреляли.“ Мать сжала мне руку так сильно, что потом долго оставался синяк на запястье. В этот день мы вернулись домой. На улице кучками стояли солдаты с красными погонами и несколько телег. На одной лежал убитый, укрытый с головой шинелью. Торчали ноги в больших ботинках с блестящими подковами. Это был первый мертвец в моей жизни. Муж баронессы – офицер – приходил к нам в гости и пел вместе с отцом романсы. Высокий, узколицый, с очень гладкими блестящими волосами. Золотистая шелковая косоворотка с вшитыми черно-красными погонами, была перетянута черным поясом с серебряными бляшками; сзади – маленькая замшевая кобура. Он сердито говорил, а мама потом по секрету повторяла его слова другим соседям: „Мы не можем победить. Белое движение гибнет. У красных железная организация. Коммуна – это сила. А у нас хаос, разгильдяйство.“ Слушавшие ахали. Мама и другие женщины заламывали руки. Я понимал, что они „представляются“. И наперебой говорили: „Погибла Россия Мы все погибнем Неужели Антанта допустит?“ Когда я слышал слово „коммуна“, то почему-то виделось пустое поле и большой столб с надписью „Коммуна“ „Белое движение“ – идут солдаты в белых рубахах и всадники в белых черкесках на белых лошадях „Железная организация красных“ – много железных лестниц, таких, как у нас на заднем дворе, – в мороз они были жгуче холодными, пальцы прилипали. А на лестницах пушки, пулеметы, люди в красных рубашках „Антанта“ звучала как женское имя; но гулкое оранжевое слово напоминало еще о духовом оркестре – сверкающих трубах, треске барабанов, пронзительных тарелках Антанта была огромна и могуча, но очень далека. А красные где-то близко. О них упоминали все чаще и всегда со страхом. Раньше ждали белых, но с тех пор, как они пришли, у нас в семье их боялись „Контрразведка“ – это звучало так же зловеще, как „Чека“. Паниных cecтep тетю Лизу и тетю Роню забрала конфразведка [25] и мама плакала по-настоящему, хотя она этих теток не любила, попрекала отца тем, что Лиза крещеная, а Роня – грубиянка, и обе они большевички. Поздней осенью мы переехали на другую квартиру, в другой район, на Рейтерскую улицу. Из старого дома к нам иногда приходили только худая баронесса с мужем и вдова прокурора. Потом они пришли прощаться, белые отступали. Женщины плакали и целовались. Вдова прокурора спросила маму: – Вы не будете возражать, если я благословлю ваших детей? Мама отвечала очень вежливо, но я-то слышал – „нарочным“, не своим голосом: – Что вы, что вы, ведь Бог один. Прокурорша перекрестила меня и Саню, поцеловала нас, приговаривая: „Христос с вами, Христос с вами.“ Когда они ушли, мама бросилась целовать нас и что-то бормотать по-еврейски. Отец смеялся. Ни белые, ни красные, ни Петлюра не вызывали у меня симпатии. Только однажды понравился „настоящий генерал“: сиреневая шинель, малиновая подкладка и погоны золотые с зигзагами. Он выходил из дома с колоннами, с карниза свисал большой трехцветный флаг. Часовой во французской каске „с гребешком“ выпятил грудь и лихо отмахнул в сторону винтовку напряженно вытянутой рукой. Генерал приложил ладонь к фуражке с красным околышем и сел в автомобиль. Дверцу перед ним распахнул усач в черкеске, с кинжалом; щелкнул каблуками и тоненько зазвенели шпоры. Шофер был в кожаной фуражке с большими прямоугольными очками, в кожаной куртке. Автомобиль зафыркал, зарычал, стреляя сзади синими тучками, и запах от него был острый, пекучий, неведомый. Генерал уехал, козыряя ладонью с небрежно растопыренными пальцами. Это было великолепно, однако мимолетно. А настоящие белые, те, что каждый день, – это казак, уводивший родителей, это страх погрома и тоскливые речи мужа баронессы Так в ту пору у меня, восьмилетнего, еще не было ни политических убеждений, ни вождей, ни героев. Был только Бог, добрый лютеранский Бог Елены Францевны. [26] 6 Зимой пришли красные, Наша новая квартира была четырехкомнатная. И вскоре нас „уплотнили“. Одну комнату занял высокий рыжий скуластый латыш в скрипучей кожаной куртке, необычайных сапогах, зашнурованных, как ботики, до самых колен. Он носил огромный пистолет в деревянной коробке. Он редко бывал дома. Мама и Елена Францевна говорили о нем: „чекист“. Говорили со страхом и неприязнью. Но мама упрашивала его сладким голосом: – Това-арищ, умоляю вас, неужели нельзя входить в дом без этого ружья. У нас дети вдруг оно выстрелит. Я с ума сойду. Дети могут заболеть. Он отвечал коротко и смеялся коротко, негромко: – Ха-ха Не ружье Не стреляет Можно показать. Мама вскрикивала. – Умоляю вас, товарищ! Умоляю, не надо. Он смеялся негромко: – Ха-ха. Не надо, так не надо. Его комната всегда была открытой, но меня в нее не пускали. – Не смей туда ни ногой. Елена Францевна, не подпускайте детей даже к двери. Он из Чека любую заразу носит. У него и на столе, и на постели газеты, брошюры. Грязная мерзость, прошли всякие руки А на стене прикнопил своих святителей: Ленина, Троцкого – ихние иконы. Разумеется, я то и дело норовил сунуть нос в запретную комнату. Оттуда пахло по-другому, чем в любом месте нашей квартиры, – кожей, холодным горьким дымом, совсем не таким, как от отцовских папирос. И еще был особый чужой запах – кисловатый, похожий на то, как пахли газеты и афиши, которыми обклеивали круглую тумбу на перекрестке. На стенке в аккуратных бумажных рамках два вырезанных из газеты рисунка. Лысый, прищуренный, с короткой светлой бородкой и темноволосый в очках, горбоносый, с черной бородкой и высокомерно выпяченной нижней губой. [27] Рыжий латыш-чекист уехал. Опять стреляли. Наступали поляки. Мы жили на третьем этаже и теперь уже мы уходили вниз. В первом этаже жила большая семья. Я слышал, как мама говорила о них презрительно: „Настоящие местечковые жидки; моются, наверно, только раз в неделю.“ Там был мальчик – Сеня, моложе меня на год. Тихий, задумчивый, он сутулился, втягивая голову в плечи, и совершенно не умел врать. А я к тому времени уже знал цену родительским наставлениям: „Никогда не лги! Никогда не говори неправду!“ Но сами-то они только что наверху смеялись над матерью Сени: „Остригла патлы, нацепила пенсне и думает, что она уже курсистка-интеллигентка и, конечно, большевичка.“ А через несколько минут ей же мама говорила, как вареньем мазала: – Ах, дорогая моя, вы представить себе не можете, как я счастлива, что мы живем в этом доме, с вами, с интеллигентной еврейской семьей и такой советской. Там, на Дмитриевской, весь дом – сплошные белогвардейцы и петлюровцы. Мы дрожали за жизнь каждый день. Клянусь вам здоровьем детей, я Леленьку учила говорить, что мы с Кавказа; сама учила ребенка в таком возрасте говорить неправду. Это сплошной кошмар. Иногда, слушая мать, я начинал ей верить. Ведь в ее словах всегда что-то было правдой. Но сам я в ту пору врал много и вдохновенно. Когда мы жили на Дмитриевской и Елена Францевна водила нас с Саней гулять в ближний сквер, я рассказывал ребятам, что мой папа – испанский министр, что мы бежали от испанской революции и что я сам с балкона видел, как рубили головы. Почему именно испанская революция – не помню. В новом доме я рассказывал более правдоподобно об уличных боях, которые якобы самолично наблюдал на Дмитриевской. Особенно разработан был эпизод, как у солдата вывалились из живота синие кишки. Об этих синих кишках я рассказывал еще годы спустя, уснащал великолепными подробностями те события, которые действительно видел, как белые арестовали моих родителей, как мы два дня сидели в подвале. Я уверял, что наш рыжий квартирант – главный чекист у Троцкого и каждую ночь расстреливает десятки людей. Сеня верил всему. А второй мой друг Сережа с четвертого этажа верил мне из солидарности. [28] Он был крепок, лобаст, коротко стрижен, хорошо боролся и сам умел порассказать замечательные вещи. Его отец, офицер и георгиевский кавалер, погиб еще на германской войне. Мать – молчаливая невысокая женщина, работала машинисткой. Сережа был самостоятельнее всех нас. Он сам ходил за покупками, разогревал себе обед. Мне иногда разрешалось ему помогать. В их квартире в шкафу хранилась отцовская уланская каска с квадратной нашлепкой, – еще с японской войны, – настоящая сабля и настоящее кавалерийское седло. Он научил меня новым словам, грандиозным и героическим: эфес, темляк, чепрак, седловка Сережа рассказывал, как его отец одним ударом сабли рассекал немца от плеча до пояса. На стене висел портрет отца – настоящий герой: гордый взгляд, тонкие усики, широкая грудь с белым крестиком. Но рассказчик не забывал и себя. Он ездил к отцу на фронт и сам стрелял; не из винтовки, конечно, ведь мал был, а из пулемета, – его поднимать не надо, только целься и нажимай. Этому верилось с трудом, но ведь Сережа по-дружески верил в то, что я под пулеметным огнем бегал по Дмитриевской улице и что у меня на глазах, в десяти шагах, – ну вот, как эта стенка, – из солдата вываливались кишки Было просто нечестным сомневаться в том, что рассказывал он. А доверчивый Сеня, изумляясь, верил нам обоим. У него самого был только один сбивчивый рассказ о том, как его папа дружил со студентом, у которого брат в черной косоворотке делал бомбы, а папа тоже носил черную косоворотку, и мама его называла „горьковский босяк“, а жандармы его арестовали, думали, что это он делал бомбы, и держали в участке и в тюрьме целую неделю и еще один день Сеня был за советскую власть. Он говорил, что Ленин и Троцкий великие вожди, что есть еще Буденный, Щорс, Котовский и Пятаков – они тоже вожди, хотя и поменьше. Но мы с Сережей твердо знали, что великими были Александр Македонский, царь Петр, Суворов и Наполеон; уж это бесспорно. Сережа называл великой еще и царицу Екатерину. Я возражал: женщина, не участвовавшая ни в одном сражении, не может считаться великой, и противопоставлял ей „старого Фрица“, самого замечательного из немецких королей. Сережа не соглашался: ведь Екатерине подчинялся даже Суворов, а Фридрих воевал против России и был побит. [29] Екатерина и Фридрих оставались спорными. Но с величьем каких-то там живых „вождей“, мы оба не могли согласиться. Сеня спорить не умел, начинал заикаться, обиженно супился и ссылался главным образом на авторитет тети Ривы, которая была членом партии и работала в Губкомпрофе. У моего отца в шкафу стояли 82 тома, темнозеленых с позолотой – энциклопедия Брокгауза и Ефрона. В них были и Петр, и Фридрих, но не было ни Ленина, ни Троцкого, ни других Сениных вождей. Он после консультации у тети торжественно объявил, что это старорежимные книги. Однако нас это не поколебало. Великолепные книги с картинками, картами, флагами и гербами всех государств, рассказывающие про все страны, города и реки, про всех царей и писателей, заслуживали, конечно, больше доверия, чем любая тетя. Польские войска недолго занимали Киев. Мальчишек поразил грандиозный парад. Маршировали колонны одинаково обмундированных серо-лиловых солдат. Они согласно топали под музыку, высоко задирая ноги. Рысила кавалерия. В каждом эскадроне были совершенно одинаковые лошади: в одном все вороные, в другом – рыжие, в третьем – пегие с одинаковыми чулками и звездами. Солдаты кричали дружно, громко и непривычно, вместо „ура“ – „виват“. Шатаясь по улицам, я то и дело спрашивал польских солдат в квадратных фуражках, которых называли познанцами, по-немецки „который час?“ Некоторые весело отвечали и заговаривали: „Сколько тебе лет? Есть ли сестры, братья?“ Такими беседами я хвастался перед Сережей, но он их осуждал. Он был против поляков и против немецкого языка, учил французский и говорил, что ненавидит немцев, потому что они убили его отца. Когда мы ссорились, я попрекал его тем, что французы сожгли Москву и убили Нахимова, а вот Петр любил немцев, и Екатерина сама была немкой. Иногда мы дрались, – он за французов, я за немцев. Сеня в этих ссорах не участвовал и вообще никогда не дрался. Он учил древнеееврейский и рассказывал о подвигах Самсона, Маккавеев и Бар Кохбы, который воевал вместе со [30] своим ручным львом. Но это было похоже на сказки, а бронзовые Наполеоны, скрестив руки, стояли на письменных столах в Сережиной и в нашей квартире. И у Сережи и у нас были огромные позолоченные книги „Отечественная война 1812 г.“ со множеством иллюстраций. А про Нахимова рассказывал мой прадед, непререкаемо убежденный, что „як бы нэ убыли Нахимова, то мы бы всих тих хранцузов, английцив и турков покыдалы в Чорне море. Нахимов був такий герой, такий мудрый адмирал, шо його сам цар Микола уважав и слухав. А як Нахимова убыли, то Меньшиков-Изменщиков отдав Севастополь хранцузам и английцам.“ Великих людей было много, но они все оставались в прошлом, в бронзе, на цветных картинках под папиросной бумагой. Отступали поляки и опять была канонада. Мы сидели в квартире внизу, точь-в-точь такой же по расположению комнат, как наша. Но у родителей Сени не было ни пианино, ни зеленовато-красного ковра, ни книжного шкафа с Брокгаузом и Ефроном, ни большого письменного стола под зеленым сукном с бронзовым Наполеоном, с огромными чернильницами. У них все было серое, все меньше и везде пахло кислым. Младший брат Сени только начинал ходить и в разных местах сушились его пеленки. Мама потом говорила: „Пролетарская квартира! Ужас, в какой грязи они живут.“ Сережа с матерью во время обстрела уходил в подвал к дворнику. И мама говорила: „Эта офицерша – антисемитка, перед нами нос дерет. Тоже мне барыня, стучит на машинке и папиросы курит.“ Когда польские войска отступали, в нашу квартиру ворвалось несколько мародеров. Елена Францевна увела меня и брата в детскую; она обнимала нас и молилась по-немецки. Из комнаты родителей слышался громкий, рыдающий голос мамы: – Чтоб мои дети так жили, клянусь вам, это все, что мы имеем. Вот эти ложечки – настоящее серебро. Часы золотые, клянусь вам жизнью и здоровьем. Возьмите все, но пожалейте детей. У вас же тоже матери есть. И может быть, дети есть. Или будут, чтоб они вам были здоровы. Заклинаю вас жизнью ваших родителей и ваших детей Потом она рассказывала, что спасла жизнь отцу. Мародеры – не то поляки, не то петлюровцы, не то просто бандиты, – хотели [31] его расстрелять тут же в комнате и почему-то именно у зеркального шкафа. Требовали золото. Два дня слышалась канонада, мы уходили вниз или отсиживались в ванной. Приход красной армии в этот раз воспринимался как радостное событие. Польская оккупация, несмотря на великолепный парад, не нравилась никому из жильцов нашего дома. Почти ежедневно рассказывали страшные истории о том, как польские солдаты побили молодых людей в сквере и увели их барышню, как они били сапогами лодочника на Днепре, потому что не хотели платить за перевоз. В последние дни рассказывали о том, что они жгут Печерскую лавру, подожгли кирху на Лютеранской и синагогу на Мало-Васильковской, поставили пулеметы и не пускают тушить. Кирха действительно сгорела, но от попадания снаряда. Лавра и синагога остались невредимы. Однако об этих мнимых польских поджогах в Киеве можно было услышать рассказы еще и десять лет спустя. К нам в квартиру вошли первые красные – двое: командир и боец; постучали и попросили напиться. И мама приветствовала их впрямь искренне, горячо, я слышал „настоящий голос“, хотя она и слишком часто и громко повторяла „товарищ, товарищи“. Командир был молодой, в длинной серой шинели, обтянутый портупеями. А красноармеец – в куртке и папахе. Оба звенели шпорами, скрипели ремнями, у них были длинные сабли. Мама усадила их к столу, налила борща. Отец угощал их папиросами. Нас с братом выгнали в детскую. Но я все же вернулся потихоньку; таращился на храбрецов, только что победивших такую мощную, такую нарядную польскую армию, и старался услышать, что они говорят. Мама потом часто повторяла: „Вот что значит равенство, офицер и солдат сидят за одним столом. Этот красный офицер – вполне интеллигентный человек. Сын врача, кончил гимназию. Солдат, конечно, из простых, но смотрит на него и уже тоже умеет вилку держать, говорит „пожалуйста“, „спасибо“. Только чавкает еще“ Молодой командир несколько раз повторял: „Мы армия Буденного наша армия Буденного“. Он произносил это очень выразительно и горделиво. И так же произносил – „Товарищ Ленин [32] призвал товарищ Троцкий приказал“ Я не удержался и спросил: „А вы Ленина и Троцкого видели?“ Он улыбнулся и сказал: „Да, видел.“ Что он еще говорил, я не помню, то ли потому, что меня сразу ущипнула мама, а Елена Францевна потащила в детскую, то ли потому, что в последующие годы столько насочинял об этой беседе с буденновцами, что и сам уже не могу отобрать скудные волоконца правды из того, что застряло в памяти. Через несколько дней был митинг на площади у бронзового Богдана Хмельницкого. В толпу я пробраться не мог, тщетно пытался вскарабкаться на ограду. Но потом рассказывал, что сидел на хвосте Богданова коня. Там действительно клубилась кучка мальчишек, которым я смертельно завидовал. На площади было много красноармейцев, стояли строем конные части. Больше всего было обычных людей, которых ежедневно встречаешь на улице. Впервые я увидел так много красных флагов. На трибуне или на грузовике виднелись несколько человек в шинелях и темных пальто. Один из них взмахнул шапкой и громко закричал: „Гра-аждане Ки-иева!“ В толпе кто-то сказал: „Это Троцкий.“ Одни ему возражали, другие поддакивали или шикали: „Дайте послушать.“ Оратора я не разглядел, что он говорил – не слышал. В толпе доказывали: „В черной кожаной пальте, в очках, значит – Троцкий“ Потом я часто рассказывал, как слушал Троцкого с Богданова коня и вполне правдоподобно объяснял, что от сильного волнения и по ребячьей глупости, еще и девяти лет не было, – не запомнил его слов. Чем глубже проникают наши воспоминания, тем свободнее становится то пространство, куда устремлены все наши надежды – будущее. Криста Вольф 1. В 1920 году от нас ушла Елена Францевна. Потом за три года сменились еще несколько немецких бонн – Шарлотта Карловна – высокая, пучеглазая, с толстыми влажными губами; Вилярзия Александровна – очень старая, творожно седая, творожно бледная и расплывчатая. Последней была Ада Николаевна, увядшая рижская барышня с печальными, добрыми глазами. Когда я уже ходил в школу, она еще год воспитывала Саню. Не помню, как и чему учила нас каждая из них, но в итоге мы с братом бойко лопотали, читали и писали по-немецки. Саня в ту пору еще оставался политически индифферентным, – последняя бонна ушла, когда ему исполнилось восемь лет. Но я к десяти годам был убежден, что немцы – самый культурный из всех народов и к тому же лучшие друзья России, а немецкая монархия – самое справедливое государство. Книги мы брали в лютеранской библиотеке при доме пастора. В кабинете пастора висел большой, во всю стену, портрет Лютера. Вдохновенный взгляд, обращенный к небу, темнокоричневая сутана, темнобагровый фон. Для меня этот портрет еще долго оставался образцом прекрасной живописи, впервые увиденной вблизи. В романах Карла Мая благородные немцы совершали подвиги в самых разных странах света, чаще всего среди северо-американских индейцев. Не менее увлекательны [39] были книги о „старом Фрице“, – великом короле Фридрихе II, о подвигах „черных егерей“ Люцова в 1813 году. Больше всего я радовался, когда немцы оказывались союзниками русских и вместе воевали против шведов, против Наполеона. Два лета – 1921 и 1922 годов – мы жили в совхозе, где отец работал агрономом. Директором совхоза был Карл Майер, который раньше арендовал эту же землю как садовод. Совхоз по привычке называли „садоводство Майера“, – но теперь он принадлежал Горкомхозу; вместо цветов разводили картошку, капусту, свеклу Лишь на тех участках, где земля отдыхала, буйно росли задичавшие тюльпаны и георгины. Директору оставили большое приусадебное хозяйство с фруктовым садом. Карл Майер – высокий, грузный, седой, с бельмом на левом глазу, с густыми длинными усами – был величествен и молчалив. Домой он приходил только к обеду и к ужину. Мама говорила: „Он просто не умеет плохо работать. И все должен сам проверить, каждую грядку. Вот поэтому немцы и живут хорошо, что они так работают, Они прилежные, добросовестные, потому и стали культурными!“ Вся большая семья Майеров работала. Каждый точно знал свои обязанности. Жена – „гроссмутер Ида“, рослая, прямая, смуглая, с блестящими глазами, всегда замысловато причесанная, ведала садом, огородом, птичником и собственным домом. Ее свекровь – 80-летняя „гроссмутер Мариа“ заведывала коровами, свиньями и крольчатником. Лицо, словно вырубленное из сухого дерева, почти без морщин. В большом рту желтели большие зубы. Она курила самодельные сигары – на чердаке сушились табачные листья. Гроссмутер Мариа вставала раньше всех, носила темную затрапезную юбку, темный передник и грубые башмаки на деревянной подошве без задника. Жилистыми, по-мужски широкими руками она легко носила полные подойники и ведра с кормом. Она была так же молчалива, как сын, казалась еще более строгой, чем он, вовсе не говорила по-русски. Только изредка ругалась: „зволичь зукин зын.“ Дочь хозяев – „танте Люци“ – высокая, белолицая, всегда озабоченная, готовила, убирала в доме, шила, чинила, занималась с детьми, учила их грамоте и арифметике. Муж Люци – „онкль“ Ганс Шпанбрукер, перекапывал сад [40] и огород, возил навоз, чистил коровник и свинарник, плотничал, слесарничал, ведал инструментальной кладовой. Он был плечистым, сильным – легко поднимал бревна, которые мы, ребята, вчетвером не могли сдвинуть с места. Веселые, светлые глаза глядели из-под мохнатых бровей и нос был веселый, курносый, вздернутый над роскошными усами, темно-русыми, толстыми, с лихо подкрученными кончиками. Солдат немецкой армии, он никогда не воевал против России, а, напротив, вместе с русскими солдатами сражался в Китае в 1901 году, участвовал в штурме императорского дворца в Пекине. Танте Люци горделиво показывала его трофеи: черный лакированный ларец с нежным пестрым рисунком, который пахнул таинственной, сладковатой горечью, шелковый халат, черно-сине-оранжевый, звонко хрустевший, и несколько медных статуэток. Все это были сокровища китайского императора, добытые героем в честном бою. Там, в Китае, солдат Шпанбрукер заболел, его положили в русский военный госпиталь и привезли в Киев, где лютеранский пастор и его прихожанки навещали немецких солдат. Так он познакомился с дочерью садовода Майера и остался у них „приймаком“. У Люци и Ганса было трое детей: старшая, моя ровесница Лили, белобрысенькая, рассудительная, хозяйственная, тихоня и чистюля; Эрика, быстроглазая озорная чернушка, на год моложе ее, и шестилетний Буби, щуплый, болезненный, но упрямый. Он все время таскался за нами, расшибал нос и коленки, ел известку и зеленые ягоды, иногда пугливо ревел, но никогда не жаловался. Онкль Ганс возился с нами больше, чем все другие взрослые. Когда он работал, мы помогали ему, а он неторопливо рассказывал. Наваливал навоз в тачку и рассказывал. Потом отвозил ее в кучу компоста, а мы подметали, подгребали в коровнике. Он возвращался и продолжал. Он рассказывал о войне в Китае и о разных животных, о коровах и о китах, о лошадях и слонах, о Наполеоне и старом Фрице, и о том, зачем нужно удобрять землю. Работать с ним, выполнять его поручения было почетно и радостно. Девочки чаще помогали матери в кухне или бабушке в саду. Буби и мой брат Саня, который был его ровесником, еще мало что могли. Поэтому я считал себя главным помощником дяди Ганса, зазнавался и ревновал его. Обидно было, когда он вдруг поручал не мне, а одной из девочек [41] принести гвоздей или длинную палку с подвязанным на конце мешочком и ножом для срезания яблок. Но лучше всего была охота. Дядя Ганс с двустволкой и патронташем становился еще более величественным и прекрасным. Охотился он главным образом на воробьев, реже на куропаток. Мы ходили за ним и подбирали сраженную дичь. Страшно было добивать раненых воробьев, испуганно и бессильно трепыхавшихся. Но дядя Ганс учил: „Добивай! Не отворачивайся, не бледней. Чтоб не мучился. Нельзя мучить ни птиц, ни животных. Поэтому бей сразу головой о камень, о твердую землю. Будешь трусить, они будут больше мучиться. Мужчина не должен бояться крови, не должен бояться смерти, ни чужой, ни своей. Девочкам простительно, а ты будь мужчиной“ То были уроки рассудительной и как бы даже справедливой жестокости. Я очень старался их усваивать, закусив губу, колотил о землю дрожащие тельца, капавшие бусинками крови, и казался себе настоящим суровым воином. Было жалко, страшно до тошноты и все же увлекательно. Почти так же я раньше сладострастно лупил девочек. Именно девочек – с мальчишками просто дрались. Примерно до девяти лет влечение к девочкам сводилось к тому, чтобы побить, а потом пожалеть. Так и мечталось перед сном. И тогда же влекли описания казней, пыток, убийств. Годам к 9-10 все начало меняться. Позывы к насилию, любопытство к страшным книгам и картинам дополнялось острым чувством жалости. Читая, плакал. И к девочкам тянуло по-другому. Все же было что-то родственное в этих постыдных, но неудержимых, соблазнительных влечениях. Онкль Ганс стал для меня первым настоящим героем, увиденным вблизи. А его дочь Лили была первой девочкой, в которую я влюбился „по-настоящему“, и очень старался испытывать страсть и страдание, и отчаяние Влюбился так, как только можно в 9-10 лет, когда уже прочел „Айвенго“ и „Князя Серебряного“, уже презирал Чарскую, – хотя украдкой почитывал, – и совсем недавно узнал, от чего именно родятся дети. Когдя мы играли в прятки или строили домики в старом высохшем бассейне и в густых малинниках за усадьбой, я всегда старался быть рядом с Лили, прикасаться к ней. Иногда, прячась, мы вдвоем забирались на чердак, где с непонятным для меня пренебрежением были свалены поразительные сокровища – кипы старых немецких журналов, газет, календарей за несколько [42] десятилетий, множество книг с картинками, елочные украшения, испорченные игрушки, разная утварь. Мы с Лили подолгу застревали в разных закоулках на чердаке или в кустах, очень серьезно шикали друг на дружку, озабоченные тем, чтобы нас не нашел тот, кто „водил“. Однажды я неожиданно поцеловал ее, чмокнул, сам пугаясь, куда-то между розовой щекой и беленькими завитушками на затылке. Она сделала вид, что ничего не заметила, но когда я попытался второй раз, она зашептала: “Nei, nei, man darf nicht“ – и удрала, покраснев, и, как мне показалось, рассердившись. Тогда я пошел на проселочную дорогу, по которой изредка проезжали телеги и не каждый день грузовик, – грохочущий, фырчащий, чадящий, – и лег поперек жесткой, пыльной колеи. Я хотел покончить самоубийством от несчастной любви, старался вызвать в себе чувство скорбного отчаяния. Об этом намерении я под величайшим секретом успел сообщить моей двоюродной сестре. Она всполошилась, суетилась, бегала взад и вперед, уговаривала меня остаться в живых и вернуться к игре. Стриженая, как мальчишка, – после скарлатины, – в больших круглых очках, из-за косоглазия, она необычайно азартно выполняла роль посредницы и в конце концов сообщила мне, что Лили твердо обещает выйти за меня замуж, когда вырастет. Мы и до этого иногда играли „в семью“: Лили и я были „родителями“, Эрика, Саня и Буби нашими детьми. Лили готовила, пекла взаправдашние пирожки, жарила воробьев, мы пили „вино“ – вишневый и малиновый соки. После несостоявшегося самоубийства я несколько раз многозначительно спрашивал ее: когда же мы наконец вырастем? Этот вопрос стал нашей общей тайной, общей секретной шуткой, почти фривольной. Лили густо краснела и называла каждый раз другой возраст в пределах от 15 до 20 лет. Дальше начиналась старость. Мама ни за что не хотела пускать меня в „босяцкую советскую школу“. Нас с братом учили дома и, когда мама, наконец, смирилась и было решено, что я поступлю в третий класс – тогда говорили „третью группу“, – то оказалось, что я слишком невежественен для „босяцкой“ школы. Правда, я болтал по-немецки, знал всех царей, благодаря Данилевскому и Мордовцеву, а многих немецких, французских и английских королей – благодаря Вальтер Скотту, Дюма и Шекспиру, которого мне подарили [43] ко дню рождения. Но я ничего не смыслил в арифметике, писал с ятем и твердым знаком, о географии имел весьма смутные представления, основанные главным образом на Жюль Верне, Майн Риде и Карле Мае. Тогда-то и появилась в моей жизни Лидия Лазаревна, которая готовила переростков, вроде меня, в новую школу. Она преподавала словесность, историю, географию, и переучивала по новому правописанию. Лидия Лазаревна была низкорослая, широкая, скуластая, смуглая, глаза близорукие на выкате из-за базедовой болезни, – большие, серые, очень добрые глаза, – большой нос, большой рот, волосы темные, гладкие, связанные сзади большим круглым пучком. Зимой она носила круглую меховую шапочку, летом черную шляпку-блин, всегда ходила в длинных темных платьях. От Лидии Лазаревны я впервые услышал, – может, и раньше слыхал или читал, но услышал впервые именно от нее, – такие слова, как идеал, гуманность, человеколюбие, народное благо, народное дело, любовь к народу Мы занимались три раза в неделю. Она жила на Большой Подвальной в двух кварталах от нас. Я нетерпеливо ожидал каждого очередного урока. Правда, бывали и скучные минуты, когда нужно было высчитывать за каких-то купцов цены разные „штук“ ситца или угадывать цены яблок, которые на столько-то дороже груш. Смешны и диковинны были цены в старом задачнике Шапошникова и Вальцева. Они считали на рубли, копейки и даже полушки. А на улице две ириски стоили три миллиона рублей! Впрочем, в арифметике были свои увлекательные задачи, когда можно было придумывать, почему один путник должен догонять другого или кто именно едет во встречающихся поездах. Но всего лучше, разумеется, была словесность. Лидия Лазаревна читала вместе со мной стихи и прозу. И каждый раз так, будто она сама это читает впервые. Иногда она плакала, тщетно пытаясь скрыть слезы, жалуясь на насморк. Мы вместе плакали, читая Некрасова – „Русских женщин“, „Железную дорогу“ и, конечно же, „Размышления у парадного подъезда“, – плакали и над стихами Никитина – „Вырыта заступом яма глубокая“, „Эх, товарищ, и ты, видно, горе знавал“ – и Надсона – „Я рос одиноким, я рос позабытым“, – плакали над рассказами Короленко „Сон Макара“, „Чудная“, „В дурном обществе“, – над „Оводом“ и над „Хижиной дяди Тома“. [44] Когда она говорила, что нужно быть правдивым, жалеть слабых, уважать храбрых и добрых, презирать трусов, лицемеров, себялюбцев, скупцов – это было убедительно не потому, что она находила какие-то особенные слова, а потому, что она сама действительно восхищалась красотой правды и добра, и по-настоящему радовалась хорошим людям, хорошим поступкам и по-настоящему ужасалась корысти и злу. Ей было очень трудно жить в той громкой, сложной и хитрой жизни, которой жили все вокруг нас – мои родители, наши соседи и знакомые. Иногда она даже казалась мне беспомощной и не только потому, что, теряя шпильки, тщетно пыталась их найти. Лидия Лазаревна была убежденной народницей. Она любила Некрасова больше, чем Пушкина, хотя, забывая обо всем, могла часами наизусть читать „Полтаву“ и „Медного всадника“. Она любила Короленко больше, чем Толстого и Чехова, хотя говорила, что именно они самые великие писатели, которые когда-либо жили на земле. Имена Желябова, Перовской, Кибальчича, Веры Фигнер она произносила с таким обожанием, с каким ни одна из моих бонн не произносила имени Христа. Мама ревновала меня к Лидии Лазаревне больше, чем раньше к немецким боннам. Своим приятельницам при мне иногда говорила с насмешливой неприязнью: – Эта старая курсистка не совсем нормальная. Своих детей не имеет, так липнет к чужим Она знает только то, что в книжках, а не в жизни Не от мира сего. Но, конечно, добренькая, чего бы ей не быть добренькой В такие минуты я ненавидел мать и кричал со злостью: – Лидия Лазаревна самый лучший человек в мире, самый умный, самый добрый! – Так ты ее любишь больше, чем мать, да? Больше, чем родную мать, которая тебе жизнь отдает? Чтоб я лучше подохла, как собака, до того, как услышала это Малохольную курсистку, слезливую квочку он любит больше, чем родную мать Вот так и живи для детей, отдавай им всю свою кровь, все здоровье Вы похороните меня, тогда поймете Входя в раж, мама громко плакала, била себя в грудь и по голове, рвала волосы, кричала уж вовсе нечленораздельно. Потом постепенно затихала, пила валерьянку, причитала: – Никто вас так не любит, как мать, никто, никогда [45] Но в другой раз, другим, или тем же самым собеседникам, она говорила то умильно, то саркастически, в зависимости от настроения: – У нашего старшего сына такая прекрасная учительница, что он ее любит больше отца и матери Ну что ж, понятно, она светлая личность. Бессеребренница Правда, немножко „того“; знаете, – одни книжки, брошюрки, стишки. В общем, неземные идеалы Конечно, благородный человек, настоящая интеллигентка. Таких можно почитать, преклоняться. Но чтобы жить так же, – нет, упаси Боже. Ни себе, ни людям. Одни воздушные замки и глаза испорченные. Вы б видели, как она читает! Мама очень похоже и очень смешно показывала, как близорукая Лидия Лазаревна тычется носом в книгу и растроганно сморкается. Весной 22-го года я стал скаутом – „волчонком“. КВОС – Киевский Второй Отряд Скаутов – гордо называли: „волчий“. Волчатами командовала бледная, высокая, коротко остриженная девочка, Аня. Она рассказывала нам про Баден Пауля учила гимнастике со скаутским посохом; обещала научить разжигать костры и ставить палатки. Она требовала, чтобы волчата, носившие голубые галстуки, завязывали на них узлы после каждого доброго дела, – например, помог слепому перейти дорогу, заступился за малыша, которого били более сильные пацаны, догнал прохожего, уронившего сверток. Она же пела „Покс, токе, свенсен-прима, что вы задаетесь, мы побили вас вчера, вы не признаетесь“. Покс и Токе были первый и третий отряды. „Свенсен-прима“ – отряд при частной школе Свенсена, тогда еще такие школы существовали. Легенды о великих битвах между отрядами скаутов я не раз слышал, сам пересказывал и сочинял, но ни одной такой битвы не видел. Помню только перебранки и несколько мелких драк во дворе Софийского собора, в скверах, на Владимирской горке и в Ботаническом саду. [46] Но эти драки бывали уже и политическими. Поксовцев считали почему-то „белыми“, кричали им, что они за царя Николашку и за панов, которые в Черном море купаются. У Свенсена были маменькины сынки и маккабисты, – то есть, сионистские скауты, которым кричали „тикайте в Палестину!“, а в Токсе, якобы, преобладали „желто-синие“ петлюровцы, которые нарочно хотели только „балакать“. Зато у нас в Квосе были самые настоящие скауты, они защищали бедных и слабых и не возражали против Советской власти. Среди них-то и появились первые „юки“ – „юные коммунисты“. Скаутские отряды начали распускать в 1923 году и окончательно запретили в 1924 году. Новый вожатый „юк“ Миля водил нас к себе домой на Прорезную в большую квартиру. Его отец был зубным врачом. Миля захватил комнату за кухней с антресолями, которую объявил клубом юных коммунистов. На стенах мы развесили вырезанные из газет и журналов портреты Маркса, Ленина, Троцкого, Карла Либкнехта, Розы Люксембург, Калинина, Демьяна Бедного, Чичерина, Луначарского, Буденного, Котовского. Сами намалевали лозунги „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“, „Лордам по мордам!“, „Мы – молодая гвардия рабочих и крестьян“, „Да здравствует комсомол и юные коммунисты!“ Мы собирались после школы, пели новые песни: „Флот нам нужен, побольше дюжин, стальных плавучих единиц“, „А комсомол смеется, смеется, он к западу несется“ и, конечно, „Смело мы в бой пойдем за власть советов“. Пели и украинские песни: „Заповит“, „Ой на гори тай женци жнуть“. Миля объяснял нам, что мы живем на советской Украине, что по-украински говорят не только петлюровцы, но и все крестьяне и многие рабочие, что скауты, которые в школе уходят с уроков украинского языка и насмешничают над украинскими надписями, вывесками и плакатами – дураки и контры. Их нужно агитировать, перевоспитывать или бить морды. Это мне нравилось: я с детства слышал дома украинскую речь и украинские песни от первой няни Химы, которую любил больше всех бонн, от друзей отца – агрономов. Бабушка – мать отца – говорила только по-украински и по-еврейски. Случалось, что она сердито обрывала меня: „Та не троскочи ты по кацапську, я ж так не розумию. Як не знаешь ридной мовы, ни лошен кеидиш, ни идиш, то хочь говорь по-людски, а не по-паньски: па-ажалиста-а ето што такой“ [47] 3. Лето в садоводстве Майера, любовь к Лили, мои собственные, грядки в огороде, на которых я выращивал редис, огурцы, салат и даже несколько кустиков помидоров, отвлекали от скаутско-юковских забот. Осенью 23 года я стал наконец школьником. Меня приняли в третью группу, слово „класс“ все еще полагали „старорежимным“. Школа была далеко от дома, на углу Мариинско-Благовещенской и Владимирской, бывшая частная прогимназия, теперь называлась начальной школой, имела номер. Но никто его не помнил, а говорили „школа Лещинской“, по фамилии директора. Фаня Григорьевна Лещинская преподавала сама арифметику и природоведение. Нас учили также русской словесности, французскому языку, пению, рисованию и гимнастике. Мне в школе было не по себе. Поступил я поздно – мы переехали в город уже глубокой осенью. В третьей группе я был самым рослым, ребята из младших групп кричали мне „каланча“ и „достань воробушка“. Но я знал меньше всех других, вернее, вовсе не знал того, что они уже прошли; это было обидно. Мама постоянно восхищалась моими успехами – это раздражало, но было уже привычным. А тут мне ставили в пример каких-то куцых сопляков и даже девчонок с косичками и бантами. На уроках пения я тоже оказался из худших: какой-то худосочный пискун, которого я мог отлупить одной правой рукой, считался запевалой и первым учеником, хотя у него был противный, почти девчоночий голос. И на гимнастике не везло, я был сильнее многих, но зато менее ловок, просто неуклюж. Школу я невзлюбил сразу и, когда заболел корью, обрадовался этому, как избавлению. Блаженствовал в полутемной комнате – как полагалось тогда при кори – и, впервые сам сочинив стихотворение, прослезился. Стихи назывались „Молот“ и начинались: „тяжки, грозны удары млата, но не железо так он бьет, он рушит все дворцы, палаты, дробит стекло, булат кует.“ Я скрывал эти стихи от мамы, чтоб не хвасталась, но, разумеется, прочитал их Лидии Лазаревне, которая отнеслась к ним [48] серьезно, одобряла; осторожно заметила, что не нужно повторять строки из чужих, даже пушкинских стихов, что я теперь должен больше читать именно поэтические произведения, надо искать свои слова. I не лишилось вже нiчого Hi Бога, навiть нi пiв-Бога. Тарас Шевченко 1. До шести лет я верил в православного Бога няни Полины Максимовны. Потом еще четыре года верил в лютеранского Бога, в того евангельского Христа, которого чтили Елена Францевна и ее преемницы. Но мне так и не пришлось поверить в еврейского Бога дедушки и бабушки. Впрочем, по-настоящему набожной была только бабушка, – мать отца. У нее в квартире хранились отдельно мясная и молочная посуда, соблюдался особый ритуал уборки. По пятницам она молилась над свечами. Приходя к нам, она ничего не ела. – У вас же всэ трэф Вы й свиню йистэ. Вся посуда не чиста, перемишана Она соглашалась только пить чай с тем вареньем, которое сама раньше подарила. Сахар она тоже почему-то считала нечистым. Но дед, когда приходил к нам без нее, спокойно ел ветчину и любую снедь из любых тарелок. Бабушкин Бог был мелочен и нелепо требователен. Почему грешно „молочной“ ложкой зачерпнуть мясной бульон? – Грих и всэ. Так Бог наказав и пророки. А ты ще мале порося. Мусиш не пытаты, а слухаты. Не то Бог покарае, ослипнеш, паралик скрутыть руки и ноги. – А почему папа и мама все едят, а Бог их не карает? (На деда я не хотел ябедничать.) – Воны апикойресы, гришни. [63] Боже их просты и помилуй! – Бормочет что-то сердито по-еврейски. – Я за их молюсь, а ты не пытай, як дурень. Ще малый за батьковы грихы пытаты. Язык в тебе дуже довгий, одризать треба Мама часто клялась Богом всемогущим, угрожала: „Будешь врать – Бог накажет. Не будешь слушать родителей – Бог накажет“ Не помню, чтобы она хоть когда-нибудь молилась всерьез. Но осенью перед „судным днем“ покупалась курица, и мама вертела ее над головами у меня и брата, бормоча какие-то заклинания. „Это, чтобы от вас все грехи и все болезни ушли.“ Потом ту же грешную и больную курицу благополучно съедали. Когда я спросил, не съедим ли мы обратно все грехи и болезни, мама сердито прикрикнула: „Ничего не понимаешь; вот вырастешь – поймешь.“ Но позднее пересказывала родным и знакомым мой вопрос, восхищаясь: „Ну скажите, разве не поразительно умный ребенок!“ В судный день мама постилась и упрекала отца, что он ест. – Ты думаешь, твоя мамаша все замолит. Должно же быть хоть что-то святое в жизни. Однако мама была не столько верующей, сколько суеверной. Она ничего не начинала в понедельник. Боялась сглаза. Потеряв что-либо, прежде чем искать, завязывала ножку стола платком. Самым верным способом добиться от нее чего-нибудь, было заклятие: „Заклинаю тебя моим здоровьем сделай то-то, позволь мне то-то.“ Когда умерли мамины родители, оба один за другим в 21 году, то мама, ее сестры и братья несколько дней кряду сидели в их квартире на полу разутые. Мне объяснили, что это траур по еврейскому обычаю. Ничего торжественного, а какое-то странное подобие детских игр. Только все печальны. О „маминой бабушке“ я знал, что она тоже не ест трефного, блюдет отдельную посуду и в субботу ничего не делает, а дедушка в гостях охотно лакомится запретными блюдами. Его я однажды видел молившимся. Бледный, с узкой седой бородой, он накрылся белым шелковым покрывалом с черными полосами, обмотал руку ремешками, ко лбу прикрепил черный коробок и надел черную шелковую шапочку. Но в еврейские праздники мы прежде всего навещали родителей отца. „Отцовского дедушку“ я не помню молящимся. Он был коренастый, плечистый, краснолицый, короткая седая бородка. Иногда он объяснял мне значение праздника. И любил рассуждать „о политике“. [64] Говорил многословно и скучно. Я делал вид, что слушаю, и нетерпеливо ждал, когда получу подарок, полагающийся в „Хануку“, или когда уже начнем есть пироги с маком, которые бабушка пекла в Пурим. Самым важным праздником была Пасха. Все дети и внуки должны были приходить на „сейдер“ – пасхальный ужин. Мужчины сидели за столом в шапках – у нас дома такое считалось неприличным. В церквах, в кирхе и в костеле полагалось снимать шапку. Это была понятная вежливость перед Богом. Бабушка замечательно готовила. Это признавала даже моя критически взыскательная мама. Ее фаршированная рыба, фаршмаки, винегреты, печеночные паштеты с гусиными шкварками, борщи и суп с клецками были необычайно вкусны. И великолепна редька, варенная в меду, – горечь и сласть. Пасхальный стол был особенно обилен. Посреди него красовалась чаша вина для пророка Ильи, все отливали в нее из своих бокалов. Наружная дверь оставалась открытой – чтобы пророк мог войти. Все было бы хорошо, если бы не запрет есть хлеб. У бабки в пасхальные дни подавалась только пресная безвкусная маца. Однажды я решил схитрить и принес из дому в кармане кусок французской булки. За столом старался незаметно отщипывать. Но был изобличен, бабушка надавала мне злых, жестоких тумаков, велела выбросить булку во двор, вымыть руки, прополоскать рот и еще долго ворчала, перемежая украинские и еврейские ругательства, причитала, жалуясь, что в такой праздник должна была наказывать грешного внука. Младший брат отца Миша – мама иначе не называла его, как „Мишка-бандит“ – и муж младшей тетки – тоже Миша, прокурор, член партии, во время сейдера перемигивались, отпускали иронические замечания, но так, чтобы бабушка не слышала, и подливали вино в бокал лимонада, который полагался мне. [65] Несколько раз я задавал традиционные вопросы младшего за столом к старшему, заучивая предварительно текст, написанный русскими буквами: „маништано халайло хазе“ – „почему мы празднуем этот день?“ Потом внуки отыскивали кусок мацы, спрятанной дедом, и требовали выкупа. Эти подробности пасхального ритуала, хотя и не казались мне такими некрасивыми, как шапки за столом, и такими досадными, как отсутствие хлеба, все же не внушали благоговения. Бабушка, главная представительница еврейского Бога, была необъяснимо сурова и к тому же явно не любила мою маму. Как правило, после каждой их встречи у матери с отцом возникали перебранки. Если мы с братом еще не спали, родители старались говорить по-еврейски, но словосочетание „дайне маме“ было понятным и произносила его мама то с ненавистью, то с насмешкой. Отец распалялся, орал „дура“, иногда слышались шлепки пощечин. Она истерически кричала „убийца!“ и проклинала весь его род. Мы с Саней начинали реветь, и отец уходил, с грохотом швыряя входную дверь. Так, Бог нашей родни, Бог тех бородатых стариков в длиннополых сюртуках, которые толпились у синагоги, разговаривали нараспев и размахивая руками, не вызывал у меня ни любви, ни почтения. Мама иногда говорила насмешливо или презрительно: „Тише, что за гвалт, не устраивайте тут синагогу“ – „У такого-то или такой-то противный акцент“ – „Умойся, ты грязен, как местечковый капцан“ – „Сними шапку, ты не в хедере“ – „Не размахивай руками, как остерский жидок“ (в Остре родился отец и жили многие его родственники). Она же с гордостью уверяла, что ее семья из старого раввинского рода, тогда как отцовская – „безграмотные шикеры“, солдаты, сапожники и, в лучшем случае, мелкие лавочники. Отец обижался, сердился и возражал, что она все выдумывает, что ее дед был балагулой (извозчиком), а отец – конторщиком у помещика. А его родные плевали на любых раввинских предков. Они честно зарабатывали свой хлеб мозолистыми руками на мельницах и в мастерских. Когда мама ссорилась с отцом, то каждый раз напоминала, что у него одна сестра крещеная, а брат – бандит и женат на „шиксе“ (то есть, не еврейке) – и кричала, что его мать – ханжа, но своих новых „гойских“ родичей любит и только ее, мою маму, ненавидит и попрекает нечистой посудой. [66] Слова „антисемит“, „юдофоб“ для нее были бранными, пугающими. Боннам, домработницам и знакомым она объясняла, что есть, мол, евреи, и есть жиды; еврейский народ имеет великую культуру и много страдал; Христос, Карл Маркс, поэт Надсон, доктор Лазарев (лучший детский врач Киева), певица Иза Кремер и наша семья – это евреи, а вот те, кто суетятся на базаре, на черной бирже или комиссарствуют в Чека, – это жиды; жаргон – это испорченный немецкий язык, он уродлив, неприличен, и ее дети не должны его знать, чтобы не испортить настоящий немецкий язык, которому их обучают. А древнееврейский – это прекрасный культурный язык. Сама она его не знала, но соглашалась с бабушкой и дедушкой, которые требовали, чтобы нас с братом учили древнееврейскому. Тогда же, когда я начал заниматься с Лидией Лазаревной, появился и учитель древнееврейского. Илья Владимирович Галант был до революции профессором истории в Киевском университете. Но в те голодные годы он давал частные уроки иностранных языков и древнееврейского. Он казался мне очень старым, был рассеян, неряшлив; забывал то снимать, то надевать калоши; его пиджак был постоянно осыпан папиросным пеплом, он крутил тоненькие папироски дрожащими, узловатыми пальцами. Пенсне на тонком шнурке то и дело падало с большого синесизого носа, и на дряблых щеках топорщилась серая щетина. Начал он учить меня древнееврейской грамоте; она оказалась такой же скучной, как и гаммы Бейера, которые я разучивал, долгими часами бренча на пианино. И сразу же не понравилось, воспринималось как нелепость, чтение шиворот-навыворот, справа налево. Зато очень интересны были рассказы Ильи Владимировича. Начинал он просто излагать библейские предания, историю Иудеи. Но потом увлекался и, забывая об учебниках, о Библии, подробно говорил о Вавилоне, об Ассирии, о Древнем Египте, о древней Греции и Риме. А я благодарно расспрашивал, проверял сведения, почерпнутые из исторических романов. Так же подробно и увлеченно рассказывал он о битве при Калке, о Фронде, о Ричарде Львином Сердце, о сравнительных достоинствах Суворова, Наполеона и других полководцев, описывал, как были вооружены египетские и еврейские воины, афинские гоплиты и римские легионеры, рисовал осадные машины и боевых слонов [67] Илья Владимирович должен был учить меня еврейской религии, но он говорил, что Бог один у всех народов, что во всех религиях есть много предрассудков, но много и хорошего, что и Моисей и Христос были великими пророками, и только наивные фанатики приписывают им божественность. Самым великим пророком для него был Лев Толстой, о котором он говорил с волнением, заметным даже для меня. И с гордостью показывал свою брошюру, – кажется, что-то об истории еврейского вопроса – предисловием к которой были письма Толстого и Короленко. Дедушка и бабушка с огорчением убедились в том, что после целой зимы уроков профессора Таланта я не знал ни одной еврейской молитвы и не видел никакой разницы между Моисеем и Христом, – благо многие рассуждения Ильи Владимировича совпадали с тем, что говорила Лидия Лазаревна. Когда я ее спрашивал о Боге, она отвечала, что Бог, конечно, не старик с бородой, как на иконах и на картинках, а великий закон любви, идеал добра, та сила, которая позволяет различать, что хорошо, а что плохо. – А что с нами будет после смерти, где находятся рай и ад, об этом поговорим, когда подрастешь, все это очень непросто Мне сказали, что Илья Владимирович заболел и больше не будет давать уроков. Новым учителем стал студент, который должен был обучать меня и древнееврейскому и музыке. Долговязый, худой, очкастый, он постоянно утирал свой длинный розовый нос грязно-серым платком. Не помню, как он учил меня религии и что говорил о Боге. Главным в его уроках были уверения, что все евреи должны уехать в Палестину и создать свое государство. Он учил меня петь сионистский гимн и печальную песню на слова Фруга „Друг мой, я вырос в чужбине холодной, сыном неволи и скорби народной. Два достоянья дала мне судьба – жажду свободы и долю раба.“ Но в то время я уже стал юком, умел петь „Интернационал“ и был убежден, что сионистских скаутов-маккабистов нужно лупить так же, как „белых“ поксовцев и „жовто-блакитных“ токсовцев. Когда мечтал о путешествиях и странствиях, то, – никогда о Палестине, а, прежде всего, об Африке, об Индии, о Южной Америке. Очень хотел поехать в Германию, где вот-вот должна была начаться революция, или в Америку, где небоскребы, ковбои, индейцы, негры, и тоже революция [68] не за горами. Нового учителя я так невзлюбил, что даже не запомнил его имени. Впрочем, и занятий состоялось немного. Несколько раз он больно щелкал меня по темени за то, что я не выучил заданного. Когда я сказал, что не хочу ехать ни в какое еврейское государство, он назвал меня идиотом, повторяющим чужие слова. Обиженный, обозленный, я сказал ему: – Если вы такой умный, чего же вы живете в Киеве и учитесь в киевском университете? Уезжайте в свой Эрец Исроэл, а я хочу остаться в Киеве. Это мой город. Я здесь родился Тогда он стал по-настоящему лупить меня и драть за уши. Я орал и отбивался. Прибежали мама и Ада Николаевна. Мама кричала: „Убийца! Я не позволю трогать моего ребенка грязными лапами. Чтоб ноги вашей не было в моем доме, сопливый меламед!“ – и еще что-то ругательное по-еврейски. Он злобно отвечал ей по-еврейски и ушел, рывком захлопнув дверь. Мама побежала согревать воду для ванной – отмыть меня от заразы. Ада Николаевна ахала и причитала: – Das ist ein Henker! Ein Pharissäer! Ein böser pharissäischer Henker! Я не успел поверить в сурового еврейского Бога. И как-то неприметно отвык от величественного, нарядного православного Бога. А лютеранский Бог, менее пышный, но более снисходительный, почти семейный „либе Готт“, легко уживался с той светлой обезличенной религией добра, которую внушали уроки Лидиии Лазаревны и Ильи Владимировича. Когда я впервые прочел „Песню радости“ Шиллера –. Brüder, über im Sternenzelt Muss ein lieber Vater wohnen. – то воспринял это как ликующую истину, как выражение наивысшего смысла жизни. Моим Богом стал добрый отец всех людей, всех племен и народов, – Бог Льва Толстого и „Сна Макара“, Шиллера и Диккенса. Ему был сродни Христос из немецких пересказов Евангелия и Сакья Муни из стихотворения Мережковского, который падал ниц перед голодными и нищими. Этот единый и многоликий Бог помогал мне избавляться от смутных мыслишек, от темных чувств, порождающих неприязнь к людям, которые говорят на другом языке, верят другим богам, живут по другим обычаям, принадлежат иному роду-племени. В четвертой группе я стал постепенно свыкаться со школой. Но именно только свыкаться. Главная жизнь была не в школе, а в отряде, во дворе, на улице, в садах – Золотоворотском, Николаевском, на Владимирской горке, в ботаническом парке Там мы играли в футбол, в „чижа“ (один выбрасывал острую деревянную палочку из гнезда в земле, ударяя по ней второй палкой и стараясь, чтобы „чиж“ летел подальше; другие должны были подкинуть его прямо в гнездо, а бросавший отражал), в „казаков-разбойников“; дрались, обменивались книжками В школе тогда мы еще только учились. Правда, в каждой группе был выбранный староста и каждый день назначался дежурный. Но школьная общественная жизнь началась для меня только с пятой группы. А самым значительным событием 1923 года, двенадцатого года моей жизни, стала потеря Бога. Утерял я его, увы, при крайне несерьезных обстоятельствах. Несколько одноклассников пришли ко мне в гости. Мы стали играть в прятки – и Зоря, с которым мы вдвоем заползли под кровать, в душном запахе пыли и старой обуви, сообщил мне, что Бога нет. Меня знобило от скорби и ужаса. Зоря говорил шопотом, серьезно, убежденно. Он узнал это от своего старшего брата и еще от каких-то заслуживающих доверия лиц. Зоря – щуплый очкарик – считался самым образованным в школе; он собирал камни, собирал гербарии, коллекционировал марки, больше всего любил читать про зверей, птиц, вулканы, кристаллы. На его этажерке стояли огромные тома собственного Брэма; на подоконнике – аквариум; в клетках жили птицы – канарейки, щеглы, попугаи, – а в кладовке в ящиках – черепаха, еж и еще какая-то живность. Отец Зори, врач и известный киевский эсер, в то время был на Соловках; мать – тоже врач – казалась мне чрезвычайно суровой. Сыновей она называла не иначе, как босяками, бандитами, архаровцами, золоторотцами и т.п., и постоянно их [70] наказывала: запирала в комнате – они удирали через окно по водосточной трубе, оставляла без обеда и ужина – они дочиста обирали буфет и кухонные шкафчики, колотила чем попало – они орали нарочно громкими голосами „убила, умираю!“ и ловко увертывались. Старший Гриша учился в профшколе, уже гулял с девочками, был вожатым у скаутов, потом у юков, переплывал Днепр, боксировал, ездил на велосипеде и прыгал с крыши двухэтажного дома – словом, являл нам абсолютный идеал мужских доблестей. Младший Ося учился в третьем классе, но знал такие ругательства и похабные частушки, которых не знал даже Гриша, матерился в рифму, любил сам драться и стравливать других ребят; самыми частыми в его речи были выражения „стукнуться“, „дать по сопатке“, „пустить юшку“ Зоря был слабее братьев, но яростно лез в драку, если они посягали на его сокровища. Я уважал в нем ученого, а ему были любопытны мои политические рассуждения и стихи, которые я обильно сочинял, подражая Лермонтову, Некрасову, Надсону и Демьяну Бедному. Были у нас и общие увлечения – Жюль Верн, Майн Рид, история России и особенно Народная Воля. Зоря очень любил отца, уверял, что тот лично знал Желябова и Веру Фигнер, говорил, что отец за советскую власть, но только без коммунистов; Ленина уважает, а Троцкого нет В тот знаменательный день под кроватью Зоря начал объяснять мне, что Бога нет и никогда не было, люди произошли от обезьян, а вообще все живое из клеток и амеб. Я и раньше знал, что в Библии много путаницы, что Адам и Ева и Ноев ковчег – сказки. В детской энциклопедии и в неоспоримых томах Брокгауза и Ефрона были статьи с картинками, рассказывающие о Вселенной, о древних эпохах, бронтозаврах, ледниках. Я уже знал, что мир бесконечен, и очень боялся этого. Особенно страшно бывало в темноте перед сном. Или в деревне вечером, под огромным открытым небом, когда вдруг думалось о холодной беспредельности там, над звездами. Бог был единственным утешением. Пытаясь возражать Зоре, я ссылался на Шиллера и на Пушкина. „И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть“ Зоря не знал Шиллера и тем более решительно отверг его, а Пушкина призвал в союзники. „Никакого Бога нет, одна равнодушная природа.“ Он был неумолим. „Стихи – это только фантазии, выдумки, а наука – это правда, и наука доказала, что Бога нет.“ [71] Лидия Лазаревна, к которой я пошел, потрясенный жестоким открытием, опять стала объяснять, что Бог – это нравственный идеал, добро; опять рассказывала про Толстого – царство Божие внутри нас; говорила о силе гармонии, управляющей движениями звезд и планет. Но так она лишь подтверждала урок моего первого наставника в атеизме. Ведь вовсе не это люди называют Богом. Исчез тот всеобщий, добрый и мудрый отец, в которого я верил еще и после ее уроков. Но я не рассердился на учительницу. Она же не просто обманывала меня, а жалела, хотела предохранить от холодного ужаса бесконечной пустоты, лишенной Бога, от горестного сознания своего ничтожества и бессмысленности жизни: вот умру, закопают, сгнию и все – ничего больше. Но я старался мужественно преодолеть этот страх. Когда мы приехали на елку к Майерам, и я торжественно сообщил Лили, что наука отменила Бога, она испугалась, затыкала уши, едва не плакала. „Это грех, очень большой, я не хочу слушать, ты не должен так говорить.“ А потом обещала, что будет молиться за меня, чтобы я исправился. Она ни разу не пыталась ни спорить, ни возражать, просто не хотела слушать. Рядом с ней я чувствовал себя умудренным жизнью и наукой, сильным и храбрым. Но тайком, не признаваясь себе, радовался ее обещаниям молиться. Все-таки это могло оказаться полезным После Нового года мы вернулись в город, и к нам приехали из Соболевки погостить Сережа с отцом. Я с гордостью водил друга по городу, показывал Богдана, Владимирскую горку, Золотые ворота, памятники княгине Ольге, Александру Второму, Николаю Первому; жалел, что зима, что он не видит настоящего зеленого Киева, настоящего Днепра. Сереже я тоже, разумеется, сообщил о своем безбожии. Он не столько испугался, сколько возмутился. В отличие от робкой Лили, он спорил, ссылался на книги, на примеры из истории, из жизни, на случаи исцеления после молитв, на обновление церковных куполов, на чудотворные иконы Мы спорили жестоко и, хотя я был хозяином, принимавшим гостя, и поэтому пытался сдерживаться, пару раз даже подрались. В то время, подражая какому-то книжному герою, я стал в драках угрожающе скалить зубы и прикусывать нижнюю губу. Сережа так стукнул меня по челюсти, что я высек зубом кусочек мяса и наглотался крови. [72] Обозлившись, я на мгновение забыл о законах гостеприимства и разбил ему нос. Мы быстро помирились. Сейчас, когда я бреюсь, едва заметный шрам иногда напоминает, как я потерял Бога Я вижу темный зимний вокзал. Сережа с отцом уезжают. Мы с ним целуемся печально, куда холоднее, чем при встрече, и он шепчет сердито, заклинающе: – А ты помни: Бог есть, Бог есть, ты должен верить. И я действительно поверил, но уже в совсем других богов. Вечером пришел дедушка, встревоженный: „Ленин умер. На Думе черный флаг повесили.“ Я закричал: „Это опять враки. Сколько раз уже такое говорили!“ Отец дал мне подзатыльник: „Не смей дерзить дедушке, болван! Пошел вон!“ Я ушел в детскую, лег на кровать и ревел в подушку. Я верил, что горюю о Ленине, что ненавижу буржуев, которые хотят его смерти, ненавижу отца и деда. Но в тот же вечер все оттесняли обычные, предсонные мечты, воинственные и тогда уже эротические. Я командовал боевым кораблем, преследовал пиратов, открывал новые земли, вроде таинственного острова Жюля Верна, цветущие в неизвестных теплых течениях, и обязательно спасал голубоглазых девушек с длинными золотистыми локонами, в белых кружевных платьях, перепоясанных широкими синими шелковыми лентами. Раньше такие вечерние мечты бывали жестокими: я бил девочек за какие-то вины по нежнорозовым ягодицам, а они каялись, плакали, целовали меня. Позднее я уже спасал их от побоев, наносимых другими В скаутскую пору мне объяснили, отчего рождаются дети. Сначала было противно до тошноты. И почти болезненно стыдно от мысли, что все взрослые так. И мои родители, и дедушка с бабушкой. Так же, как собаки, на которых мне показывали „просветители“, как было нарисовано углем на стенке в дальнем дворе Не хотелось верить, и я спросил у Лидии Лазаревны, единственной взрослой, которой верил. Она долго рассказывала, краснея и сморкаясь, о цветах, тычинках и пестиках, о законах природы. Говорила, что подробности мне знать ни к чему, что в свое время все узнаю, но должен запомнить, [73] что только невежественные, грязные люди могут произносить гадкие слова и смеяться над прекрасной тайной двух людей. Ведь это любовь. Из этого возникают дети, семьи, продолжается человеческий род Слушал я жадно и благодарно, с чувством радостного облегчения, словно избавлялся от липучей пакости. Но уже несколько минут спустя я смотрел на ее широкие, мягкие бедра и вспоминал ее щуплого мужа – инженера, молчаливого, всегда глядевшего словно бы удивленно сквозь круглые очки, приветливо улыбаясь из-под щеточки усов. И мерещилось: вот и они так же, – тычинки и пестики Предсонные мечты, – когда с головой под одеялом и в плотно зажмуренных глазах пестрые искры, цветные пятна, узоры, а потом живые картинки, – становились разнообразнее. Желанные девушки появлялись уже не только с распущенными золотыми волосами и в белых кружевных платьях, но и такие, как вожатая Аня – стриженые, отмахивая пряди со лба, в белых апашках и синих плиссированных юбках. Я целовал их и спал с ними в одной постели, хотя все же не совсем ясно представлял себе, что при этом нужно делать. И я уже не просто командовал кораблями, преследуя пиратов и открывая неведомые острова, я воевал за революцию, строил баррикады в Париже и в Берлине, становился вождем американской „народной воли“ В ту январскую ночь я приезжал к Ленину из революционной Англии, завоевав сердце королевской дочери, этаким красным д'Артаньяном, и Ленин назначал меня Наркомвоенмором Англии, командующим всем флотом. Он очень хвалил меня: „Ты молод, но доказал, что достоин.“ И Ленин говорил обо мне самыми лучшими словами Лидии Лазаревны: „Настоящий революционер – идеалист! Благородный, бескорыстный юноша.“ А я гордо проходил мимо смущенно молчавшего Троцкого. Вожатая Аня смотрела на меня влюбленными глазами. Сережу я назначил своим первым помощником, осыпал благодеяниями всех ребят из нашего двора, из группы, из отряда Утром по дороге в школу я увидел на первом же углу толпу у афишной тумбы. Лист в черной рамке: сообщение о смерти Ленина. В школе вместо первых уроков несколько групп объединились в музыкальной комнате и мы разучивали песни: „Вы жертвою пали“, „Замучен тяжелой неволей“, „Не плачьте над [74] трупами павших бойцов“, повторяли „Интернационал“ и „Заповит“. Песни были печально торжественные. Некоторые девочки плакали. Но после большой переменки начались обычные уроки. По расписанию был французский. Месье Картье – высокий, с большим овальным лицом, великолепным пробором, уже издалека источал запах одеколона. Мы его почему-то прозвали „картошкой“ и придумали нелепые стишки: „Месье картошка, влюблен немножко, пэт этр, фенэтр, сантиметр.“ На уроке я стал сочинять стихи о Ленине. И строфа за строфою показывал их Зоре. Стихотворение было высокопарным и невероятно длинным. В первом варианте оно начиналось: „Погиб наш вождь, невольник чести.“ Зоре стихи нравились, и он давал дельные критические советы. Так, он сразу же отверг „невольника чести“. Месье Картье заметил нашу переписку, – мы сидели за разными столами (в школе вводили Дальтон-план и не было парт), – и выхватил у меня исписанные листки: „Кес ке сэ? Пошему ты опять мешаль урок?“ Я смотрел на него страдальчески и гордо: „Это стихи на смерть Ленина. Может быть, вы знаете, что вчера умер наш вождь товарищ Ленин?“ Картье смутился, вернул мне листки и отошел, пробормотав, что надо все-таки вести себя прилично, тем более, в такой печальный день. В отряде мы еще долго читали вслух стихи и рассказы про Ленина, пели траурные песни. Ребята постарше рассуждали о том, кто теперь будет вместо него. Некоторые называли Троцкого. Им возражали, что он даже на похороны не приехал. Называли Калинина, Луначарского, тогда я, кажется, впервые услышал имена Рыкова, Зиновьева и Каменева. Но о Рыкове чаще всего говорили непочтительно: пьяница. Поэтому и водка – „рыковка“. Летом 24-го года мы жили на даче в Дарнице. Фамилия хозяина дачи была Шевченко. А его сына, моего ровесника, звали Тарас, чем он очень гордился. Наш дачевладелец был лишенцем – „куркулем“, кроме того дома, который он сдавал на лето, ему принадлежали еще две хаты, мельница, и никто не знал точно, сколько у него коров, коней, овец. Когда я спрашивал Тараса, тот отвечал: – Скильки треба, стильки и е. А я не знаю, бо то не вси [75] батьковы, а есть которых тетки поставили у нас, бо чоловики в москалях, ну, значить, в армии. Тарас объяснял, что куркуль – это поганое слово, придуманное босяками, лодырями из комнезама. – Ленин говорил: „Даешь культурных хозяев!“ – хотел, чтоб селянин был культурным. Мой батько был в червоной армии, героем был, с пулемета стрелял, ранетый сколько раз, а потом стал культурный хозяин. Вот у него и молотарка и сепаратор, и сеет не на три поля, а как по культуре надо – на семь полей. Ну, а комнезамы против культурных селян. Вот и дразнятся „куркуль“. Ленин был за селян, за Украину. А комнезамы и Троцкий за городских, за москалей Тарас рассказывал, когда батько услышал, что Ленин умер, то сел вон там на бревнах в углу двора, и целый день плакал и ни до кого не говорил. Отец Тараса был угрюмо суров: висячие серые усы, красно-бурые, клешнистые руки. Однажды за какие-то грехи Тараски он ухватил его за волосы и стал хлестать кнутовищем так яростно, что тот, взвизгнув разок: „Ой, тату, не буду,“ – потом лишь надрывно орал на одной нескончаемой пронзительной ноте. Отброшенный коротким злым пинком, он забился под веранду и долго тоненько всхлипывал: „Вси кости перетрощив“ Я дрожал от ужаса и жалости и хотел немедленно бежать в милицию. Но Тараска обреченно шептал, хлюпая носом: „Не смий, його вся милиция боится. Вин може всих поубивать, вин як Махно“ И этот грозный человек, бесстрашный и беспощадный, как те запорожцы и гайдамаки, о которых я читал у Гоголя, Шевченко и Сенкевича, плакал, когда умер Ленин. Он говорил моему отцу, с которым иногда советовался, называя „гражданин агроном“ и стараясь произносить слова по-русски: – Як бы Ленин был живой, он бы дав нам настоящую волю хозяйствовать. Он понимал и уважал сельского хозяина. А эти, як их там, цыковы-рыковы, что они понимают? Троцкий тоже до нас неласковый. Он городской, военный. Конечно, там на фронтах он был герой, главком. Это я добре знаю, сам воевал и в Петрограде, и на Перекопе, и аж в Сибири. Но теперь эти цыковы-рыковы уже и Троцкого наладили, сами царевать хочут. [76] Значит будет разруха и в селе и в войске. А без села и без войска держава не стоит. Тут английцы и французы, и японцы и поляки нас голыми руками поберут. Потом отец несколько раз пересказывал своим приятелям этот разговор как пример народной мудрости. Он вспомнил о мрачных предсказаниях нашего дачевледельца, когда в газетах было опубликовано ироническое письмо Бернарда Шоу советскому правительству и злой рифмованный ответ Демьяна Бедного, который называл Шоу „вяленой воблой“ и восклицал: „До какой же ты подлости довялена!“ Я, разумеется, был целиком на стороне Демьяна, почитаемого мною автора „Главной улицы“. Наша группа выучила эту поэму наизусть и декламировала ее на разные голоса со школьной сцены и в день годовщины Октября, и в день Парижской Коммуны, и 1-го Мая, и в первую годовщину смерти Ленина. Правда, я не принадлежал к тем энтузиастам, которые считали это самыми лучшими из всех стихов, когда либо написанных. Я соглашался, что стихи у Демьяна Бедного, возможно, лучше, чем у Пушкина и Жуковского, – ведь те были аристократы, – но у Лермонтова и особенно у Некрасова, пожалуй, не хуже получалось. В ту зиму я в первый раз в жизни попал в оперу, слушал, Демона“, после чего то и дело распевал „не плачь, дитя, не плачь напрасно“ и „будешь ты царицей мира“, а в литературных спорах отражал оппонентов сокрушительным аргументом, что стихи, которые стали оперой, несомненно значительнее таких, которые остаются только стихами. „Сказка о царе Салтане“ и „Евгений Онегин“ восстановили в моем сознании пошатнувшийся было авторитет Пушкина. Но Демьян Бедный, даже уступая авторам оперных стихов, был неизмеримо выше какого-то нахального англичанина. Несколько книжек Шоу, оказавшихся в отцовском шкафу, были заполнены малопонятными пьесами и многословно скучными статьями. А союзник Шоу – отец Тараса, был куркулем, и я уже знал, что это кличка сельских буржуев. Но моя защита Демьяна Бедного, обличения дарницкого Шевченко и далекого Бернарда Шоу закончились тем, что отец надавал мне пощечин: „Болван! Повторяешь, как попка, газетную брехню! Не смей читать эти вонючие газеты!“ Мать заступилась, как всегда с воплями и слезами: „Ой, ты убьешь ребенка! Чего ты от него хочешь, ведь его этому учат!“ [77] – Ах, этому их в школе учат! Так я тебя лучше в сапожники отдам! Осенью 24-го года я перешел в пятую группу в другую школу – в „Единую трудовую школу № 6“; она помещалась в здании бывшей реальной гимназии, напротив маленького сквера, где тогда еще стояла белая статуя княгини Ольги и по обе ее стороны такие же белые изваяния монашек и монахов. В отличие от немноголюдной школы Лещинской, где всем заправляли директор и учителя, – это называлось „старорежимный прижим“, – новая школа была огромной, многолюдной и привольной. Одних пятых групп было четыре („а“, „б“, „в“, „г“). Я попал в группу „б“, которая, разумеется, оказалась лучшей в школе, самой дружной, самой сознательной и, конечно, именно в ней были самые боевые пацаны. Директор школы товарищ Маркман до революции был сапожником. Он говорил невнятно, картаво и певуче. Поэтому выступал редко и немногословно. – Ну вот, издесь все в общем и целом сказали пхавильно. Значит, надо, чтобы сообща, как следуит, учеба по-ленински, значит. И чтоб дисциплина и успехи. И на отлично, значит. И учком тоже должен, значит, обеспечить дисциплину и учебу. И чтоб учителям не ставить палки в колеса, значит. Никакая демагогия, никакая па-ахтизанщина, никакой хулиганизм нельзя допускать. Нам хабочий класс и советская власть создают какие условия! Значит, единая тху-удовая школа. Учебные пособия. Вот буфет для питания, высшее качество. Мастехские имеем. Учком, свое самоупхавление. Значит, даешь учебу. Сейчас надо уже не даешь Вахшаву, а даешь учебу. Это, значит, надо понимать, надо иметь сознательность школьническая, ну, школьная, такая, то есть всеобщая сознательность по заветам Ильича, значит, даешь учеба на отлично Настоящим хозяином школы был завуч Николай Иванович Юдин, оставшийся еще от реальной гимназии. Он преподавал физику в старших группах. А его жена, сухонькая, тонкогубая француженка, преподавала географию с тех пор, как отменили уроки французского [78] Когда „проходили“ Египет, она рассказывала, как Наполеон, воодушевляя своих солдат, говорил о том, что „сорок веков смотрят на нас с высоты этих пирамид“. И потом обязательно спрашивала: „А ты помнишь, что сказаль император Наполеон о пирамидах?“ и „Почему это сказаль император Наполеон?“ – и сладенько улыбаясь, кивала, когда отвечали правильно. Я ответил урок сносно, однако на вопрос о Наполеоне возразил: – А зачем это нужно повторять, что сказал какой-то император? Он был угнетатель народа, эксплуататор, контрреволюционер и ни при чем к географии. Маленькое остренькое личико учительницы покраснело, румянец был влажный, гневный. Ты говоришь глюпость. Император Наполеон был великий гений. – Он был злой гений, и никакой не великий, а контрреволюционер, белогвардеец, он французскую революцию в крови утопил. – Это неправда, это глюпий ложь. Ты глюпий, дерзкий мальчишка. Уходи из кляса. – За что уходи, я урок знаю. – Уходи из кляс, я буду тебе ставить неуд. Значит, неуд за то, что я не признаю вашего Наполеона, да еще из класса уходи. У нас тут не старорежимный класс, а группа, советская школа. И нам не надо никакого Наполеона, никакой контрреволюции. – Уходи из кляс, сейшас уходи, немедленно! Ты есть дебошир, ты есть анаршист Теперь она уже кричала, стуча по столу маленьким кулачком, и в пискливом голосе дрожали слезы. А я чувствовал себя все сильней и азартно наглел. – Ладно, я уйду! Ребята, кто против старого режима, давай за мной. Пусть она тут остается со своим Наполеоном. Почти все пацаны и даже кое-кто из девочек с веселым гудением ринулись к двери. Урок был сорван. Меня в тот же день вызвали на учком, пришли Маркман и Николай Иванович, был долгий спор, за меня заступался представитель шестых групп Филя Фиалков, а председатель учкома Толя Грановский, – он был уже комсомольцем, носил кожаную куртку и огромную [79] кепку, – назвал меня идиотом с партизанскими ухватками, за что я возненавидел его на всю жизнь. Но и сам себе не признавался в этом, так как чтил его величие, когда он так уверенно, угрюмо председательствовал на собраниях и хриповато, надсадно ораторствовал, призывая к сознательности, к смычке с деревней, ко всеобщему вступлению в ряды МОПРа или общества „Друг детей“. Учком вынес мне выговор за срыв урока, но отметил и неправильную политическую линию преподавательницы. Вскоре после этого собрания меня выбрали в учком и я стал членом редколлегии общешкольной газеты „Ленинская искра“. Кроме того, как пионер, я участвовал и в сборах пионерского „форпоста“. Стенгазетой заправляли девочки из 7-го класса – Инна Антипова и Таня Юрченко; Инна – светлорусая, стриженая, писала стихи, поражавшие меня великолепием составных слов: „динамит-кличи“, „энерго-взлеты“, „победо-май“. Таня была рослой, крепкой физкультурницей, с каштановой косичкой и чуть раскосыми темными глазами. После долгих колебаний, – в кого из двух, – я влюбился в Таню, однако, не смел признаться. Несколько раз по вечерам я рвал цветы на клумбах городских садов, ловко укрываясь или удирая от сторожей. Опасность придавала особую значимость букетам, которые я потом засовывал в ручку двери Таниной квартиры и, позвонив, стремительно удирал. Когда на следующий день в комнате учкома, где мы делали газеты, Таня рассказывала, что опять какой-то неизвестный подкинул огромный букет цветов, а мама дразнит ее и называет неизвестного почему-то печальным рыцарем, я старался не глядеть на нее, краснел, потел, делал вид, что не слушаю, и боялся упустить хоть слово Год спустя, уже многоопытным парнем, испытавшим первые любовные разочарования, я встретил Таню, которая после семилетки поступила в профшколу, и признался, что это я носил букеты. Она смеялась, сказала, что сама догадалась, „но нельзя же девочке спрашивать“. Три года спустя я узнал, что Таня утонула, переплывая Днепр, полночи плакал. Иногда в поезде вечером, проезжая незнакомые места, вдруг замечаешь освещенное окно, силуэт девушки, и на мгновение уверен – вот оно, счастье; сейчас бы соскочить на ходу, пойти к ней. А потом несколько минут саднит печаль. И много времени спустя еще вспоминается то окно и та неведомая девушка, [80] каждый раз по-другому прекрасная, единственная В учкоме и на форпосте моими главными делами были стенгазета и борьба за дисциплину. Мы должны были заботиться, чтоб не дрались на переменках, не убегали с уроков, не били стекол, не воровали в буфетах пончиков. Учкомовцы по очереди дежурили – т.е. Расхаживали по коридорам и по двору, разнимая дерущихся, успокаивая слишком резвых и шумных пацанов из младших групп. Эти милицейские обязанности я не любил не только потому, что иногда самому доставалось от более сильных нарушителей, но еще и потому, что очень трудно отделить усилия охранителя порядка от обычной драки, если тебе тычут кулаком в скулу или под ребра. Как тогда ограничиться увещаниями и призывами к сознательности? И всего труднее было соблюдать справедливость. Самые отчаянные „бузотеры“ и „битки“ Сева Морозов, Петя Вильскер и Коля Сивачев учились в моей группе – причем Петя и Коля были моими „корешками“ и родственниками моего лучшего друга Коли Бойко. Все они снисходительно иронически относились к общественной деятельности. Их занимали главным образом футбол, Нат Пинкертон, летом Днепр, а зимой коньки и во все времена года кино: в какой клуб легче „протыриться“, т.е. Пройти без билета, чтоб в десятый раз посмотреть Гарри Пиля, Дугласа Фербенкса, „Красных дьяволят“ или „Трех мушкетеров“. Коля Бойко читал те же книги, что и я, любил исторические романы и душевные стихи. Мои учкомо-пионерские дела он то называл „бузой“ вроде собирания марок, то вдруг распалялся грандиозными и неисполнимыми проектами усовершенствования, чтобы были свои клубы, оркестры, живая газета, библиотека и даже общежитие-коммуна. С Колей можно было всерьез толковать на политические темы. И чаще всего наши взгляды совпадали. Мы безоговорочно почитали величие Ленина, были убеждены, что Советская Власть самая правильная, самая справедливая власть на земле, а большевики самая лучшая партия. Так же думали и в то же верили, пожалуй, все наши товарищи в школе и в отряде. Политические разногласия возникали только по частным вопросам – кто важнее: Троцкий или Буденный, правильно ли, что советское государство торгует водкой, нужно ли учить в истории про царей [81] 5. К Троцкому я впервые испытал чувства приязни, когда прочитал в школьной хрестоматии „Освобожденный труд“, в чьих-то воспоминаниях о гражданской войне, как доблестный наркомвоенмор вдохновлял своими речами бойцов, бесстрашно и находчиво командовал, а после боя обнимал и целовал красноармейцев, не имея для них других наград. В книге Ларисы Рейснер „Фронт 1918 года“ Троцкий представал уже вовсе легендарным героем. Он вместе с охраной своего поезда отразил налет казаков, забросав их консервными банками, которые те приняли за гранаты и бежали, подставляя спины меткому огню малочисленных, но хладнокровных стрелков. Прозу дополняли стихи. Моим любимым поэтом после Демьяна Бедного в то время стал Есенин; меня восхищали и его соблазнительно грешные, кабацкие, хулиганские стихи и героические – „Повесть о великом походе“, „Баллада о 26-ти“. В „Повести“ были слова, которые впоследствии исчезли из новых изданий: „Ленин с Троцким наша двойка, ну-ка пробуй-ка, покрой-ка Ой, ты атамане, не вожак, а сотский, и зачем у коммунаров есть товарищ Троцкий? Он без слезной песни и лихого звона приказал коней нам наших напоить из Дона.“ Словесник Владимир Александрович Бурчак был похож на портреты Шевченко – лысый, с густыми седеющими запорожскими усами и густыми бровями. На вид он казался суровым, но в действительности был добродушен и наивно хитроват. Он так же, как Лидия Лазаревна, любил Некрасова больше, чем Пушкина. Но Лидия Лазаревна, посетовав на то, что Пушкин писал „нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю“, могла сразу же вслед за этим добрый час читать пушкинские стихи, утирая слезы восторга А Владимир Александрович только иногда „зачитывал“ несколько строф для примера и говорил сердито: – Стихи у него, конечно, прекрасные, очень прекрасные, но крепостных он имел и на волю не отпускал. А герои у него кто? Такие же господа, как он, паны и панычи, те самые, кто мужиков пороли и продавали, как скот, на собак меняли. Мазепу и Пугачева он как показал? Негодяями и преступниками. [82] А они кто были? Народные герои! За свободу воевали. Зато царь Петр у него как показан? Почти святой! А ведь от Петра-то и пошло настоящее самодержавие, всеобщая солдатчина, жандармы Это звучало убедительно, хотя и вызывало трудные сомнения. Сколько я себя помнил, я любил Петра, царя-героя. Любил его, благодаря Пушкину, благодаря золотообрезной книге из серии „Жизнь замечательных людей“, благодаря Брокгаузу и Ефрону, романам Данилевского и Мордовцева и, наконец, благодаря опере „Царь-плотник“. Царя изображал друг моего отца Николай Николаевич Орешкевич. Он красиво пел и замечательно лупил голландских солдат табуреткой и даже столом. В Петре соединялось множество дорогих и важных для меня свойств: он был храбр, добр, любил Россию, – „о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога“, – и в то же время любил немцев, называл города немецкими именами Но потом я узнавал о нем и дурное. У калитки Золотоворотского сада сидел молодой слепец-лирник. Высокий, тяжелый лоб нависал над маленьким треугольным лицом. Светлая, вышитая, „галтованная“ сорочка виднелась из-под потертого городского пиджака. Серая барашковая шапка лежала на тротуаре на аккуратно расстеленном рушнике с черно-красными узорами. В шапку бросали деньги. Вертя ручку старой коробчатой лиры, которая позванивала печальными и тоненько дрожащими медно-проволочными всхлипами, он не то чтобы пел, а скорее выговаривал напряженно повышенным гортанным речитативом старинные „Думы“ и стихи Шевченко, заунывно вытягивая концы строк „Ой, ляхи и татары дывылысь, жахалысь, як Петрови злые каты над нами знущалысь. Як погналы на болота столыцю робыты и заплакалы по батьках голодныи диты.“ На Владимирской горке другой слепец, старый седоусый бандурист в холщевой драной сорочке и холщевых штанах тоже выпевал стихи Шевченко вперемежку с думами про Морозенко, про дивку-бранку Марусю Богуславку. И тоже пел скорбно-сердито и о Петре, и о Екатерине Второй: „Катерина, вража дочка, що ж ты наробыла“ В школе мы учили историю по книжечкам-выпускам русская история“ Шишко. На блекло-синих, блекло-зеленых и мутно-красных обложках был эсеровский девиз: „В борьбе обретешь [83] ты право свое“. В этих книгах описывались все цари как тираны, самодуры, дураки и развратники. Петру было посвящено несколько очень злых страниц, на которых попадались и вовсе непонятные мне ругательства: садист, сифилитик, параноик Пришлось обращаться за помощью к энциклопедии. Правда, мое доверие к урокам истории существенно ослаблялось тем, что всем нам не нравился преподаватель – плешивый желтолицый старик с грязно-седой бороденкой и мокрым лягушачьим ртом. Он плохо слышал и, спрашивая урок, вызывал к столу, требовал, чтобы говорили громко, хватал за плечи и придвигал к себе цепкой липкой рукой. А девочек иногда и вовсе не отпускал, гладя плечи, хихикал. „Так, деточка, так, а засим расскажи, откуда пошла поговорка «вот тебе, бабушка, и Юрьев день»“? Этот старый слюнявый козел тоже ругал Петра. Как тот поганый дьяк, о котором писал Есенин: „у царя Петра с плеча сорвался кулак. И навек задрал лапти кверху дьяк.“ Царь Петр вызывал сомнения, а Наполеон – тем более. Книга Эркмана-Шатриана „Волонтер 1813 года“, стихи Лермонтова, романс „Во Францию два гренадера“, который очень выразительно пели Николай Орешкович и мой отец, представляли Наполеона не только великим императором, но и хорошим человеком, доблестным „маленьким капралом“. Но я прочел „Войну и мир“. Первый раз читал, опуская французские тексты, описания природы и пересказы, кто что думает. Но, не отрываясь, упоенно, читал о событиях – Толстой описал Наполеона куда убедительней, чем Шишко, который просто бранил узурпатора, душителя великой революции, кровавого идола солдатни. И я решил, что несправедливо сравнивать с ним нашего геройского наркомвоенмора. Осенью 1924 года появились статьи об „Уроках Октября“, в них о Троцком писали зло и неуважительно, доказывали, что он всегда был противником Ленина, меньшевиком. Статьи Зиновьева и Каменева меня не убедили, они были многословны, иногда просто непонятны, к тому же они сводили личные счеты. Троцкий еще раньше напомнил, что Зиновьев и Каменев накануне революции струсили, пошли против Ленина, вот они и обозлились и „едут на обратных“. Именно тогда я впервые услышал имя Сталина. Из всех, кто писал против Троцкого, он мне показался наиболее понятным. Но он доказывал, что Троцкий не был великим полководцем, [84] а я не мог этому поверить после „Освобожденного труда“, после Есенина и Рейснер. К тому же Сталина опровергал сам Шурка Лукащук, бывший ординарец Котовского Он учился в седьмой группе, был старше всех, – ему уже исполнилось семнадцать. Широколицый, скуластый, чубатый, он носил матросскую форменку, распахнутую почти до пупа и брюки-клеш необычайной ширины и длины, так, что ботинок не было видно. Фуражка-блин то непонятно как лепилась к затылку, то надвигалась на самый нос, широкий, угрястый, лихо вздернутый. Он плевал необыкновенно шумно, с присвистом и на огромные расстояния, сморкался в два пальца, ходил „по-моряцки“ – вразвалку, круто сгибая колени. На школьные вечера он нацеплял кобуру с наганом, которая свисала на правую ягодицу. Шурка был сиротой, жил в детдоме и, как уверяли его почитатели, каждое воскресенье ходил обедать и пить чай к Котовскому. В школе у него не было друзей. Нас, „мелких шибздиков“, он презирал величаво, не снисходя даже до затрещин. Активистов, уговаривавших его выступить с воспоминаниями, он отшивал безоговорочно. – Нет, не буду трепаться. Григорий Иванович сам не трепетен и не уважает таких, кто „бала-бала-бала, мы – герои“ Возьмите книжки и почитайте, там все написано, за Григория Ивановича и еще за кого надо. В школе о Шурке рассказывали легенды: он из нагана за сто шагов убивает летящую ласточку Наган у него дареный за храбрость, и поэтому он его может носить даже в школе У него есть любовница! Кто-то даже пытался утверждать, что у Шурки есть незаконный ребенок. Иногда в благодушном настроении Шурка заходил в учком или на пионерский форпост. Он садился на стол или на подоконник – так он, приземистый, мог на всех смотреть сверху вниз, и, засунув руки в карманы клеша, курил, ловко двигая папироску губами туда и обратно, или, зажав ее в одном углу рта, метко плевал через всю комнату в урну. Если учком обсуждал поведение какого-нибудь злостного „волыншика“, который сорвал урок, обругал учителя или дрался на переменке, Шурка иногда вмешивался и говорил хриповато: – Та шо его уговаривать, як слона. В гражданку мы таких шлепали. К стенке, и все. А теперь гнать надо. Хай идет в котел [85] до беспризорников, если ему рабоче-крестьянская трудовая школа не нравится. Несколько раз Шурка снизошел и до редколлегии, одобрил нашу стенную газету и даже похвалил мои сатирические стихи, которые я подписывал „Жало“. Я был счастлив и старался выспросить его о прошлом. Он рассказывал, постепенно распаляясь. – От раз послал Григорий Иваныч разведку до одного села. А те разведчики зашли только на край, в одну-две хаты. Напились там воды чи молока и вертают. Говорят, порядок. Пошли в село колонной, поэскадронно, з музыкой. Как ушкварят из пулеметов Японский бог! Наших, может, двадцать – ни, двадцать два – убитых, а сколько ранетых, так без счета. Ну, Григорий Иваныч, как положено: даешь боевой порядок! Захождение с флангов. Развернули тачанки с пулеметами. Батарея вдарила. Потом уже лавой. Рубай все на мелкие щепки! Взяли село Тогда он зовет тех, которые в разведке были, кто живые остались. Через вас, говорит, погибли геройские товарищи. Через вас наша кровь марно потекла. За это вам кара: всех до стенки. Полный расстрел без всякой пощады. Там один хлопец был, ну трошки застарше меня. Григорий Иваныч его любил, сам воспитал. Смотрит на него, покраснел, еще больше заикается, чем как всегда. „Ты, каже, мне за сына был, я на тебя надежду имел Но пощады тебе не дам.“ Комиссар тот пожалел хлопца. Каже: „Может, этого помиловать, как несовершенные у него года.“ Но Григорий Иваныч только глазом зыркнул и зубами скрипнул: „Н-нет, каже, справедливость одна для всих. Стреляйте его в мою голову“ Ну и постреляли А они? Стояли молчки, понимали же, что виноватые. И Григорий Иваныч тот потом ночью плакал и еще целу неделю глаза кажно утро червоные были. Так переживал. Несколько раз Шурка повторял рассказ о том, как сам Котовский отбирал бойцов. – Наша котовская дивизия была самая славная на всю Украину, на всю Россию, да, може, и на весь свет. Геройская дивизия. Одно слово: непереможна, непобедимая. И скрозь до нашей дивизии шли добровольцы. И городские и сельские. Кто босой, обдертый, голодный, а кто на своем коне со справным седлом, с карабином или с шашкой; с той войны сберег или отнял у кого. И еще мешок харчей везет. Григорий Иваныч сам принимал каждого и спрашивал: ты, значит, кто будешь, кто [86] батько, зачем воевать хочешь? И завсегда давал такой последний вопрос: а в Бога веруешь? И если кто скажет „верую“, то Григорий Иваныч говорил: тогда ты мне не подходящий. Хоть бы какой геройский был с виду, и с конем, и с оружием, – не брал. Иди, говорил, до кого другого. Потому, что у меня так: я в людях понимаю, и когда человека узнал, то знаю шо с него ждать, шо спрашивать. Но если у него Бог есть, то я уже не могу знать, шо ему той Бог прикажет. А у меня в дивизии должен быть один бог – комдив. Когда в газетах начали писать про „Уроки Октября“, Шурке не нравилось, что ругают Троцкого. „Это все тыловики на него кидаются, интенданты сраные на геройского наркома гавкают.“ Зиновьева и Каменева он презирал безоговорочно. „Эти же и пороху не нюхали, только заседали там, трепались, книжки читали, бумажки писали.“ О Сталине отзывался мягче, но тоже неодобрительно. – Этот на фронт ездил. Ну, был вроде комиссара. Но только до товарища Троцкого ему, как взводному до Григория Ивановича. Калибр не тот. А злой он на Троцкого за то, что ему когда-то по жопе насмалял, бо он плохо воевал. Война – не в игрушки играть, там строгость нужна. Лев Давыдович строгий, еще строже от Григория Иваныча. Он тоже своих стрелял, когда надо. Вот Сталин и заимел на него зуб. А теперь с этими интеллигентами-интендантами на него кидается. Но так не по-бойцовски, не Шурка был для меня величайшим авторитетом. Однако ему внезапно противостал сам Демьян Бедный. Вожатый нашего отряда, рабфаковец Сеня, настоящий пролетарий, проработавший уже целый год учеником токаря, и высокообразованный комсомолец – он даже на сборы отряда приходил с пачкой книг, среди которых были сочинения Маркса и Ленина, – утверждал, что Демьян был самым близким другом Ленина и что его нужно считать не просто великим поэтом, но еще и вождем революции. И вот в газете „Правда“ появилось большое стихотворение Бедного „Бумеранг“, в котором описывалось, как автор ходил к разным вождям. Троцкого он не застал, но увидел каких-то ленцнерят (Ленцнер был редактором собрания сочинений Троцокого), которые зубрили по складам „у-у-ро-ро-ки-ки Ок-ок-тя-тя-бря-бря“. После чего остроумно и складно говорилось: „что-то в этом бряканьи намечалось, но Октября не получалось“. [87] Я воспринял это как образец блестящей и благородной поэтической критики. Демьян не согласен с Троцким, но не ругает его лично, а потешается над какими-то ленцнерятами, тонко показывая свое отрицательное отношение к „Урокам Октября“. Рифмованные описания встреч поэта с Калининым, Зиновьевым, Каменевым, Рыковым не произвели на меня особого впечатления, но очень понравилось, как он посетил Сталина – добродушного, приветливого, простецкого молчальника. Поэт наседал с разговорами, а тот только улыбался: „Нам бы с Францией надо понежней, с голубкой – запыхтел трубкой. С Англией бы поладить давно – поглядел в окно“ А на прощание сказал ласково: „Заходите, так приятно поговорить.“ Вожатый Сеня тоже считал, что Сталин – один из хороших вождей, такой же, как Бухарин. Они оба не носят шляп и галстуков, до которых стал унижаться даже Калинин. Ну, может, ему и надо для иностранных послов, как Чичерину. Но вот Рыков, Луначарский, Каменев, Зиновьев – почему они фигуряют, как буржуи? Это уже получается обрастание. Троцкий тоже задается, хочет быть первым над всеми. И на Ленина критику навел, да еще исподтишка, когда Ильич умер. Он и раньше был против Ленина, но потом замирился, получил доверие. А теперь думает, что по-своему командовать будет. Вот Сталин, сразу видно, рабочая душа. И как одетый и как пишет. По-рабочему, красиво и просто. Сомнения, которые в те годы возбуждал Троцкий, не умаляли его величия, даже придавали ему некую живую реальность, привлекательность. Ведь разноречивыми были оценки всех великих людей – царя Петра, Наполеона и Бисмарка, которого так чтили мои бонны и Ганс Шпанбрукер, а потом оказалось, что он был за царей, против рабочих и против Парижской Коммуны. А Сталин казался мне похожим на некоторых героев Дюма, Диккенса или Жюль Верна – суровых с виду, грубоватых, молчаливых, но потаенно добрых чудаков, самоотверженно преданных своему долгу – королю, даме сердца, опекаемому дитяти или другу. Самые ранние впечатления, связанные с именем Сталина, были в общем положительными. В апреле 25-го года мне исполнилось 13 лет – возраст „бар-мицво“ – еврейского религиозного совершеннолетия. Бабушка была в отчаянии: я не знал ни одной молитвы и еще ни разу в жизни не был в синагоге. Своенравная сила памяти – тот „холодный ключ забвения“, что исцеляет боль сердца, – помогала мне еще в детстве стремительно забывать все, что было не по душе: „Пряник шоколадный“, монолог царя Бориса, те несколько музыкальных пьес, которые я уже было играл наизусть, и даже нотную грамоту. Так же прочно забылась еврейская азбука и почти все слова, кроме тех немногих, которые запали на самых первых уроках Ильи Владимировича: „бейс“ – дом, „йолед“ – ученик, „эрец“ – земля Все прочее словно выдуло, вымело начисто. Позднее, бывало, очень хотелось подойти к пианино, сыграть хоть что-нибудь. А как противны были недоверчивые ухмылки иных знакомых, когда я не мог прочитать еврейскую надпись. Но я ничего не мог вспомнить. Дедушка считал необходимым, чтобы я отметил торжественный день, как положено по древнему обычаю. Нельзя отрекаться от своего рода и от своего народа. Отщепенцев презирают все – и те, кому они изменили, и те, до кого хотят прилепиться. Отщепенец – не человек, а так, дурная трава; как перекати-поле или сорняк, что растет где попало и везде мешает, всем противный. Для того, чтобы я не стал таким отщепенцем, дедушка уговаривал меня выучить наизусть хотя бы только одну молитву и короткую речь, которую по ритуалу должен произносить достигший 13 лет. И то и другое он сам написал крупными русскими буквами с подстрочником, на листке прочной бумаги из гроссбуха. Разметил ударения, паузы, даже интонации („громче“, „радостно“, „серьезно“, „печально“ и т.д.). К счастью, отец в то время работал на сахарном заводе, далеко от Киева. Он как послушный сын стал бы выколачивать из меня уступку деду. Мама была не так настойчива, хотя в этот раз оказалась союзницей свекра и требовала, чтобы я подчинился. [89] Но ведь я давал торжественное обещание юного пионера-ленинца, я уже был заместителем звеньевого в пионеротряде, в школе членом учкома, состоял в обществах „Друг детей“, МОПР, „Долой неграмотность!“ и в „Союзе безбожников“. Я не хотел и слышать о синагоге. Дедушка решил не ссориться и предложил мне сделку: я не стану заучивать молитву, а только прочту по бумажке текст, записанный русскими буквами, и за это он подарит мне велосипед, настоящий новый велосипед. В нашем отряде ни у кого не было велосипеда, а в школе только в параллельной группе сын директора какого-то треста имел настоящий велосипед – предмет всеобщей зависти. Я, разумеется, доложил звену о проекте деда. И начался ожесточенный спор. Некоторые ребята доказывали, что раз я не верю в Бога и все это знают, то хождение в синагогу и молитва сами по себе ничего не значат: сказал раз-раз, и прощайте. Рыжий Толя с Бассейной улицы, живший за крытым рынком, тайный курильщик, биток и матерщинник, но лучший агитатор среди беспризорников и лучший барабанщик отряда, сердито доказывал, что все разговорчики про „честное слово“, про пионерскую совесть – чи можно обманывать, чи нельзя – одна трепня. Буржуйская, интеллигентская, мещанская трепня. Как у скаутов с их добрыми делами – ах, честное слово, помри, но держись! А по-нашему, по-рабочему, по-большевицкому, надо просто решать: велосипед – это дело. На нем все могут научиться. И для Красной Армии польза, и для милиции – бандитов ловить. Ради такого дела можно один раз послушать деда. И это даже не обман. Ты ж ему говорил, что ты неверующий, значит, не обманываешь, Заучи, что он хочет, как стишки на елку, бери велосипед и давай в отряд. Я б за велосипед пошел и в синагогу, и в церкву, и попу руку поцеловал. А потом плюнул бы, сел на велосипед и айда! Большинство девочек было против уступки. Аня-малая, самая злоязычная и умная из всех, кричала: – Я тебя уважать не буду, если ты так сделаешь. Толька и пацаны хотят покататься, а ты чтобы ради них подлости делал Да, да, подлости. А что если просто украсть велосипед? Это тоже хорошо для отряда, для Красной Армии и для мировой революции? На краденом кататься? Толя побаивался „языкатую“ Аню и втайне обожал ее, но уступать не мог. [90] – Ну и что ж, что краденый? В гражданскую войну или когда в подполье, как делали? И велосипеды крали, и автомобили, и целые поезда. И разведчики переодевались в белогвардейцев и разве так брехали, если надо? А ты „подлость“, „уважать не буду“ – мещанство какое! Ты сам дурак! – А ты не лайся! – Тише, ребята, просите слова, не кричите! – А ты чего смотришь, звеньевая? На сборе дураком обзывают. Я, может, почище умею – Ребята, ребята, будьте организованны! Ты, Анька, не ругайся, извинись, а то я лишу тебя слова. – Извиниться? А он за „мещанство“ извинится? На полчаса все отвлеклись процедурной дискуссией. Что оскорбительнее – мещанство или дурак? Толя доказывал, что если бы он сказал „мещанка“, тогда можно было бы сравнивать. А то он идейно спорил, а она ругается. Аня, так и не извинившись, произнесла пылкую речь. – Нет, в гражданскую войну не крали, а воевали. И разве можно сравнивать? Тогда была война, революция, тогда и людей убивали. А теперь кража – преступление. И у нэпманов нельзя украсть и на базаре. Когда воруют несознательные, беспризорные, их надо перевоспитывать, а пионер – всем пример. Какой же тут пример – ходить в синагогу ради велосипеда? Кричали все допоздна. Вернувшись домой, я долго не мог уснуть. Меня одолевали неразрешимые противоречия. Толя был прав: обман пройдет, а велосипед останется. Одобрение Толи привлекало: настоящий, свой парень. Но ведь и Аня права – действовать против того, чему веришь, обманывать, притворяться перед какими-то бородатыми раввинами унизительно и подло. Не на фронте, не в разведке, не в подполье. Ради велосипеда. В конце концов я устоял. Мама, убедившись, что компромисс невозможен, нашла выход. Меня уложили в постель, объявили больным и дня рождения вообще не праздновали. Ребят из отряда и из школы, которые пришли меня проведать, мама даже не пустила в квартиру, так как пришел дедушка. Бабушка, разумеется, не пришла. Она еще долго сердилась на меня и на маму; едва разговаривала с нами, когда мы приходили к ней. Дед заглянул ко мне в комнату, поздравил печально и неласково. [91] А потом долго толковал о древней религии, которую нужно уважать, даже если не веришь. Но, оставшись без велосипеда, я все же не мог себя чувствовать таким уж доблестным подвижником атеизма. Ведь я не боролся, не отстаивал свои взгляды, а просто спрятался за мамину хитрость. Дедушка в тот вечер говорил, что после выздоровления нужно будет все же пойти в синагогу. Мама за его спиной делала умоляющие глаза, прижимала руки к сердцу и кивала головой, мол, скажи „да“; а я только вздыхал, жаловался на боль в горле и трусливо избегал прямого ответа [92]. Liebe und Tiompetenblasen Nutzen zu viel guten Dingen Viktor Scheffel Ist es die verschwundene susse, Blode Jugend-Eseler? Heinnch Heine 1. Летом 1925 года мы жили на даче в деревне Будаевка Там я целыми днями не вылезал из пруда, учился плавать „разными стилями“, издавал стенную газету „Сплетни Зеленой улицы“, в которой были карикатуры на знакомых и незнакомых дачников, стишки и фельетончики с пошловатыми намеками – самые что ни на есть доподлинные сплетни. И никакой политики. Осенью в газетах писали о двадцатилетии революции 1905 года и снова напоминали о Троцком. Была переиздана его книга „1905 год“ Я читал его воспоминания о первом Петроградском совете, об аресте, тюрьме, ссылке, побеге из Обдорска. Читал, как Дюма или Купера, пропуская рассуждения [95] Однако больше всех политических событий меня увлекали тогда сугубо личные дела. Наш отряд имени Семашко сформировался в клубе Медсантруд. Попал я в этот отряд потому, что ходил в клуб с „корешком“ – Жоржиком Браиловским, сыном врача. Потом отряд перевели на окраину в Александровскую больницу. Там проводились общие собрания и торжественные вечера. Но в обычные дни мы старались собираться где-нибудь поближе. Вечерами неприятно было проходить через пустыри и темные переулки. Мне раза два пришлось возвращаться домой с фонарями, синяками и ссадинами, в разорванной рубашке, измазанной кровью – увы! – из моего носа. Сборы мы стали проводить пораньше и уходить всем скопом, только что не со знаменем и барабаном. Однако репетиции живой газеты, занятия кружков, изготовление стенгазеты требовали неограниченного времени и небольшого числа участников. Стенную газету стали делать у нас в квартире. Отец, как обычно, жил в деревне, мама часто уезжала к нему, либо по вечерам уходила в гости. Никаких бонн уже не было, всем заправляла домработница: глуховатая, хлопотливая, добродушная тетя Маша. Десятилетний Саня обычно гонял с ребятами во дворе, либо зубрил уроки в детской. В распоряжении нашей редколлегии оставались столовая с обеденным столом и буфетом и большая комната родителей с диваном, кроватью, письменным столом, пианино и книжным шкафом – ее называли то спальней, то гостиной, то кабинетом. И в той и в другой комнате можно было расстелить по четыре листа ватмана впритык. Собирались несколько ребят и девочек. Писали и рисовали, шутя, смеясь, распевая „Картошку“ или „Взвейтесь кострами“. Иногда объявляли переменку, я приносил самовар, и все пили чай с сухарями. Закончив работу, мы играли в нехитрые детские игры, главное, чтоб со штрафами, с фантами. Выкупая фант, нужно было петь, плясать, декламировать или поцеловать того (ту), кто больше всех нравится. Особенно частым выкупом назначалась „исповедь“. Задавали обычно три вопроса: в кого влюблен? Если не влюблен, то кто из друзей иного пола больше всех нравится? С кем хотел бы дружить? Некоторые называли два или даже три имени. Меня это в первый раз поразило как примета „нового быта“. В книгах, которые я читал, влюблялись не так. Правда, нередко изменяли. [96] Но то были нравы лицемерного старого мира. У нас все должно быть по-иному Звеньевая Феня – румяная, курносая, запевала, хохотушка, лучшая в отряде гимнастка и прыгунья, отвечая на вопрос о влюбленности, покраснела и назвала трех: первым – вожатого соседнего отряда, который восхищал нас увертками лихого строевика, зычными командами и тем, что „вертел солнце“ на турнике, а вторым – меня. Потрясенный неожиданным счастьем, я даже не заметил третьего соперника. А „взрослый“ восемнадцатилетний вожатый чужого отряда был фигурой настолько идеальной, что ревности не вызывал. В то время я, разумеется, тоже полагал себя влюбленным. И тоже – колебался, не зная, кого предпочесть. Таня Юрченко, которой я тайком носил цветы, была старше на целый год; она благосклонно снисходила до разговоров со мной, но оставалась недосягаемо далека. Из пятой группы – беленькая, пухлая, с большой русой косой – казалась мне самой красивой в школе. Правда, ее называли глупой, не развитой. Она не была пионеркой – ей запрещал отец-священник – носила крестик. Но разве не заманчиво было перевоспитать дочь классового врага? Наставить такую красавицу на правильный путь Феня больше походила на задиристого пацана, чем на девочку, в которую можно влюбиться. Однако, после ее признания, я заметил, что она очень привлекательна. Весело блестели зеленоватые глаза. Ярко пунцовы были толстенькие губы. Она смеялась, далеко запрокидывая лохматую, рыже-русую голову, открывая нежную белую шею. А спортивную блузку распирала большая грудь На следующий день мы переписывали последние заметки, подкрашивали заголовки ножиками и резинками. Ответственный редактор номера Аня-маленькая внезапно сказала, что все в общем и целом закончено, а мелочи пускай доделает Феня – она самая аккуратная. Ну, и ты ей поможешь. А то, если всем гамузом возиться, только мешать друг другу. Наш главный художник Витя пытался возражать. Он хотел нарисовать еще несколько виньеток. К тому же, он жил по соседству с Феней, им все равно вместе идти – накануне он, исповедуясь, назвал ее первой из нескольких девочек, в которых был влюблен. Однако, она же и попросила его: – Вить, зайди, пожалуйста, к моим. Скажи маме, что я [97] задержусь. И мы остались вдвоем в тихой темной квартире. На ковре белела-пестрела распластанная стенгазета. Меня знобило от нетерпеливого страха. Мы недолго возились, что-то дорисовывая, дописывая. Лежали рядом на ковре на животах. Каждое прикосновение, как ожог. Наконец, она сказала: „Ну, хватит. Можно отдохнуть“ Уселись на диван. Не помню – и в тот вечер уже не помнил, – о чем говорили натужными голосами, пока я, наконец, не выдавил давно придуманный хитрый вопрос: – А ты не рассердишься, если я тебя поцелую? Быстрый взгляд. – Н-нет Задыхаясь, потея, – только бы она не заметила, как мне страшно, как дрожу, – я чмокнул тугую румяную скулу. – Да разве так целуются? Ты, видно, еще не умеешь? Она обхватила мою шею твердыми, как у мальчишки, руками и поцеловала в губы. Влажно; сильно. Ничего подобного я еще никогда не испытывал. Обдало запахом словно от тепловатой простокваши и холодных котлет. Закружилась голова. Но я осмелел. Стал целовать еще и еще. Развязал тесемки, стягивавшие ворот спортивной блузы. Женскую грудь я видел только на картинках. Запах какой-то молочно-мясной, сладковатый. На темнорозовых твердых сосках – капельки пота. Мутит, наплывает дурнота. Но целую, целую – Ого, быстро ты научился Мы уже не разговаривали. Только целовались. Прижимались порывисто грудь в грудь. Меня снова и снова пробирало ознобом. Эрекция становилась надсадно болезненной. Тошнота удушливей. Когда в передней грянул звонок – возвращались мама и Саня, – я испытал облегчение. Только боялся, чтобы мать не заметила, какие мы возбужденные, красные, взъерошенные. Феня жила далеко. По тогдашним понятиям почти на окраине – на кривой Бассейной улице, за крытым рынком – „Бессарабкой“. Провожать ее полагалось только до рынка. Мальчишки Бассейной славились неумолимой свирепостью: шайки из враждующих дворов мгновенно объединялись, чтобы избить чужака. Феню они все знали – ее отец-мясник работал тут же на Бессарабке. Ей прощали и красный галстук и приятелей-пионеров. [98] Она и Витя – сын жестянщика, чинившего всем жителям улицы кастрюли и примусы, – были „своими“. Их не тронул бы и самый отпетый босяк. Но гости с других улиц решались навещать их только днем, а если вечером, то большими группами, либо в сопровождении местных жителей. В тот вечер мы с Феней долго добирались до пограничного рубежа у Бессарабки. По пути было немало уютных подворотен и подъездов, в которых мы целовались. А в промежутках я уверял ее, что люблю, что теперь уже окончательно понял, уверен, что люблю впервые по-настоящему, что она мне нравится неизмеримо больше, чем все девочки в отряде, в школе и вообще все, каких я знал и знаю. О своем счастье я рассказал только одному из друзей – однокласснику Жоржу Браиловскому. Его я считал наиболее серьезным экспертом сложных житейских проблем. Правда, сам Жорж еще ни разу не „крутил романа“ – был застенчив и заикался. За малый рост и монголоидные черты лица его дразнили „япошка“ или „ходя“. Но тем не менее он считался весьма осведомленным теоретиком во всех областях платонической и плотской любви. Он знал больше, чем все мы, ровесники, об особенностях женской психологии и физиологии, о разнообразной технике нормальных и извращенных половых отношений, об опасностях венерических заболеваний и вреде онанизма Серьезный тринадцатилетний мужчина наставлял меня, предостерегая от горячности и легкомыслия. – Т-ты не должен заходить слишком далеко. Ведь т-ты сам признаешь, что это т-твой первый роман. П-п-первый, но не последний. Вы оба должны п-проверить в-ваши чувства. Она, конечно, хорошая д-девочка. Н-но все же слишком темпераментна. Вы, конечно, как пионеры, против мещанства, ревности, семейных драм и т-тому подобное. Но т-ты же еще не знаешь, что т-такое ревность. Не можешь даже себе п-предста-вить. Он советовал мне „подвергнуть наши чувства испытаниям“, не встречаться неделю или даже две. И если после такой разлуки ничего не изменится, то можно будет уже говорить о серьезных отношениях. Этому совету я не успел последовать. Когда мы опять выпускали очередной номер стенной газеты, ответственной за [99] него назначили Раю, которая мне казалась строгой, неулыбчивой „задавакой“. Она пришла по-новому постриженной и причесанной – челка, раньше по-детски ровная, задорной косой прядью спускалась на одну бровь. Открыв Рае дверь, я сказал, что это здорово и очень ей идет. Она улыбнулась тоже по-новому и посмотрела искоса. У нас это называлось „строить глазки“. Оказывается, ты замечаешь. А говорят, что ты видишь только одну-единственную. – Кого же это? – Только не притворяйся, пожалуйста! Ненавижу, когда притворяются! Мы разговаривали быстрым полушепотом в передней. А в большой комнате ребята уже разостлали склеенные листы ватмана. И Аня-большая пела, по-деревенски взвизгивая, „Как родная меня мать провожала“ Феня пришла после всех, запыхавшаяся. – Ух, ребята, как я беспризорников агитировала! Трое пацанов – старшему двенадцать и девочка совсем малая. Сидят у асфальтного котла на Фундуклеевской. Грязные, черные, как трубочисты. Только глаза и зубы видно. Чешутся; вшивые. И едят французские булки. Я с ними целый час говорила. Про текущий момент. И что зима скоро. И вообще за смысл жизни. Дала им газетку. Повезло, как раз у меня была со статьей про общество „Друг детей“. Они много спрашивали. Хорошие такие пацаны. Обещали, что сегодня же пойдут в детприемник на Подоле. Я завтра обязательно туда позвоню. Она говорила, говорила Непрерывно. Мне стало казаться, что „фасонит“, представляется. Она была, как всегда, весело шумной. А мне уже казалось – бестолково суетливой. Зато Рая была ей во всем противоположна. Темноволосая, темноглазая, тихая. Говорила мало; неторопливо, негромко. И почему только я считал ее строгой, заносчивой? Она была задумчивая, печальная. Но зато когда улыбалась И я начал сочинять стихотворение про ее улыбку: „Будто солнечный луч в тихий пасмурный день“ Жорж однажды сказал, что Феня и она похожи на Ольгу и Татьяну из „Евгения Онегина“. Рая покраснела и смолчала, а Феня была недовольна. – Очень даже глупо! Сравнивать пионерок с помещицами, [100] с барышнями. Ты хочешь сказать, что я такая дура, как Ольга?! В тот вечер мы опять играли в признания. И отвечая на роковой вопрос, я назвал первой Раю, а Феню только второй. Она поглядела удивленно, но потом опять заговорила быстро, весело и смеялась еще чаще и громче. А Рая, когда ей пришлось исповедываться, тихо, но без запинки назвала сперва меня, а потом какого-то родственника-студента. Уходили все вместе. Мы с Феней проводили сначала Раю, потом Аню-болыпую. Дальше пошли вдвоем. Серый, лиловый октябрьский туман. Мутно-желтые пятна фонарей. Тускло-белые, розовые, оранжевые прямоугольники витрин. Под ногами шуршали опавшие каштановые листья. Мы говорили мало и напряженно о какой-то чепухе. В конце Крещатика у витрины книжного магазина Феня остановилась. – Дальше не ходи. Я побегу, озябла. Давай простимся. В последний раз. Мы обнялись на свету. Крепко поцеловались. – Будь счастлив. И давай будем друзьями. Возвращался я торопливо. Одинокому пацану вечерние улицы иногда кажутся джунглями. Внезапный свист из подворотни. Окрик „эт-та хто по нашей стороне шляится?!“ – придавали стремительное ускорение Все же я успел и погрустить, и ощутить элегическое удовлетворение: кончилась первая настоящая любовь. И нетерпеливое любопытство: какой будет новая? Рая жила недалеко, на крутой шумной Прорезной улице. Можно было чаще видеться, дольше оставаться вместе. И с каждой встречей она представлялась мне все более умной, скромной и загадочной. Она никогда не целовала первой. И словно неохотно подставляла щеку. Мягко, но решительно отстраняла слишком настойчивые ласки. Редко-редко удавалось поцеловать ее в губы – плотно стиснутые, неподатливые. – Ну, довольно. Неужели нужно все время только так Давай лучше почитаем. Она любила стихи. Мы читали по очереди вслух. Главными нашими поэтами были тогда Некрасов и Демьян Бедный, нравились Кириллов, Жаров, Казин, Безыменский, Орешин. [101] В 1925 году почти все внезапно влюбились в Есенина. Влюбленность была тем сильнее, что считалась греховной. Ведь он сочинял „упадочные“, безысходно тоскливые стихи. Про самого Демьяна написал так насмешливо и ругательно, что нельзя было напечатать. Но даже многие взрослые запоминали наизусть: „Ты только хрюкнул на Христа“ То были стихи по поводу большой поэмы „Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна“, которая печаталась в газетах. Мы все были, конечно, убежденными атеистами. Маршируя по улицам обязательно пели. Долой, долой монахов, Раввинов и попов! Мы на небо залезем, Разгоним всех богов! Но злые, идейно неправильные стихи Есенина привлекали больше, чем непомерно многословная и местами вовсе непонятная антирелигиозная поэма, тянувшаяся день за днем через газетные „подвалы“. А стихи о Москве кабацкой мы читали наперебой, когда однажды вся редколлегия – рассудительная хитренькая Аня-маленькая, тихоня Рая, задира Феня, горластая певунья Ана-большая, флегматичный Витя и еще несколько пацанов и девочек решили вдруг устроить „вечер нарушения уставов“. В мамином буфете стояло несколько бутылок – водка, наливки. Восполняя изъятия водой, я нацедил кому стакан, кому чашку, горланя „Налей, налей стаканы полней!“. Мы пили понемногу, но с пышными тостами и застольными песнями. Все закурили папиросы, раздобытые мной из отцовских тайников. Курили, кашляя, дурея от тошноты. Рассказывали анекдоты о вождях советской власти и пели частушки: „Ленин Троцкому сказал: пойдем, Лейба, на базар. Купим лошадь старую, накормим пролетарию.“ Снова и снова читали стихи Есенина и целовались без фантов, просто кто с кем рядом оказался. Это называлось „предаваться распутству“, „вот как буржуазия разлагается“. В тот вечер я еще был влюблен в Феню и мне было неприятно, что она целовалась с другими ребятами, громко смеясь. А Рая, которую я тогда безуспешно попытался поцеловать, явно избегала этого. Когда все уже расходились, она сказала Фене [102] и мне: – Ну, поваляли дурака и хватит. Больше так не надо. Это нечестно! И вообще – противно. Тогда она показалась мне „кисейной барышней“, маменькиной дочкой. Я спросил: – Что противнее – пить, курить или целоваться? Феня засемялась. А Рая ответила сердито: – Не притворяйся дураком. Противно все, что нечестно. Рая жила в маленькой тесной квартире, заставленной громоздкой старой мебелью. Ее отец работал в какой-то конторе. Родителей ее я, кажется, никогда не видел. Всем в доме распоряжалась старая няня, ворчливая и добродушная. У Раи был свой угол, отгороженный огромным шкафом. Там стояли маленький стол и большой сундук, покрытый старым ковром. На этом сундуке мы подолгу сидели, читая вслух стихи, рассказы Куприна или Аверченко. Прозу мы читали и про себя, висок к виску, а стихи вслух. Няне говорили, что готовим уроки. И чтобы не врать, мы еще действительно решали задачи, зубрили химические формулы. Рая училась в другой школе, но тоже в пятой группе. Мне казалось, что я люблю ее с каждым днем все сильнее. Мама давно собиралась повезти сыновей в Харьков, где жили ее сестра и брат. Наконец, свершилось. Поехали к Рождеству 1925 года. Ночь в вагоне. За окнами снежные поля, серо-белые леса. Далекие огоньки. Тусклые желтые фонари. На станциях дядьки в кожухах, бабы, замотанные платками. Гундосо звенит колокол. И снова снежные поля, сугробы и деревья назад, назад. Лес то набегает, то откатывается. Мир ощутимо бесконечен. Моя первая дальняя поездка. Грустно от множества людей, чужих, безразличных и вовсе не замечающих тебя. Грустно и любопытно. О чем думает эта сердитая красивая женщина с локончиками, прилепленными перед ухом, как на женских портретах времен Пушкина? О чем говорят вполголоса двое мужчин в толстовках и высоких сапогах, неторопливо обгладывающие темнорыжих, плоских сухих рыб – тарань? Перед ними на столе в мятой газете растет куча костей, голов, чешуя. Я лежу на верхней полке. Приобщаюсь к необычности поездного быта. [103] Наконец-то я путешественник. Принят в огромное, разноликое племя пассажиров. Раньше только читал о них. Перестук колес. Теплый душный полумрак. Издалека неразборчивые, приглушенные голоса. А рядом, за дощатой перегородкой, на соседней верхней полке храп с чмоканьем и свистом Внизу мама рассказывает случайной попутчице фантастическую историю нашей семьи. Отец уже заснул и она может беспрепятственно сочинять, как ее мужа хотели назначить министром сельского хозяйства у Петлюры, но он отказался ради семьи, и как лучшие профессора в Киеве говорили о гениальности ее сына. Утром долго подъезжаем к Харьковскому вокзалу. Тянутся закопченные кирпичные здания, разбегаются и сбегаются рельсы. Красные и серые товарные поезда, водокачки, пакгаузы. Вокзал не похож на Киевский – куда больше и куда нарядней. Огромное здание с куполом, как в церкви. Подземные переходы, стены кафельные, как печки у нас дома. На площади множество извозчиков, их зовут „ванько“, и сани у них ниже, чем у киевских. Все они в одинаковых толстых синих пальто с широченными складчатыми задами. Впервые вижу автобусы, желто-красные с темными, железно-вафельными мордами моторов. А трамваи здесь иные, чем в Киеве, – у киевских дуга, длинный гнущийся прут, увенчанный роликом, а у харьковских трубчатая рама, расширяющаяся наверху. Любопытны особые, харьковские слова. Трамвайные номера называют „марками“. „На какой марке ехать до Сумской?“ В набитом людьми вагоне те, кто пробиваются к выходу, спрашивают у стоящих впереди: „Вы встаете на Павловской?“ „Вставать“ означает здесь „выходить“. Экзотично звучат выкрики кондуктора: „Улица Свердлова“, „Площадь Розы Люксембург“, „Площадь Тевелева“, „Улица Карла Либкнехта“. У нас в Киеве новые названия еще не привились. Хотя я и стараюсь говорить „улица Короленко“ вместо Владимирской или „улица Воровского“ вместо Крещатика, все равно по-настоящему не получается. Даже истовые пионеры постоянно забывают, и я ловлю себя на том, что думаю о Думской площади, а не о площади Маркса, о Купеческом саде, а не о Первомайском. Харьков – столица. Это заметно сразу. Людей очень много, [104] тротуаров не хватает, идут по мостовой. Впервые вижу столько автомобилей, и легковых и грузовых. В Киеве они редки, единичны, а здесь их, пожалуй, не меньше, чем извозчиков и ломовиков. В Харькове уже есть новые дома. Мы проезжаем мимо большого красного здания „Пассаж“ и серого – редакции газеты „Коммунист“. На крыше возвышается статуя рабочего с молотом. Встретивший нас дядя говорит, что начали строить настоящий небоскреб. Когда у нас в Золотоворотском сквере впервые после революции забил старый фонтан, когда отремонтировали большой дом на Нестеровской улице, сгоревший еще при поляках, а на Владимирской горке поставили новую ограду и покрасили скамейки, я на сборе звена говорил о значительных успехах социалистического строительства. А тут были совсем новые многоэтажные здания. И новенькие автобусы с лоснящимися оранжево-красными боками. И в разных местах на улицах желтели строительные леса. Много нарядных витрин и пестрых вывесок. Вечером яркие фонари. В Харькове было куда больше государственных и кооперативных магазинов, чем частных. Разноцветные буквы ХЦРК (Харьковский Центральный Рабочий Кооператив) сверкали в каждом квартале. А в Киеве еще преобладали частные магазины и лавки. Мама покупала молоко, масло, творог, ветчину и сметану только у Назаренко на Прорезной. И на мою агитацию против нэпманов отвечала просто: „В твоем рабкоопе продают, может, и дешевле, но гнилье, тухлятину, и еще нахальничают. А у Назаренко все свежее, и они верят в долг.“ То, что пирожные и конфеты в кондитерской у Фрузинского лучше, чем в рабкоопе и чем в школьном буфете, я и сам знал. Но в Харькове в кондитерских УКО (Украинское Кондитерское Объединение) простые молочные ириски казались мне слаще нэповских трюфелей. И совсем по-столичному бегали вдоль улиц пареньки-газетчики, оравшие надсадными голосами: „Ви-и-черние радио! Ви-и-черние радио! Зверррское убийство на Холодной горе зверррское убийство!“ Улицы казались узкими – после киевских; совсем плоские, ни одного подъема. Сады и бульвары были меньше, жиже. Тощие речки в грязных берегах перетягивали куцые, затоптанные мосты, они кишели прохожими, дрожали под трамваями. Убогие [105] речки с диковинными кличками: Лопань, Харьков, Хоть и Нетечь. Старая шутка: „Хоть лопни, Харьков не течет!“ Дико было бы сравнивать их с огромным, величавым Днепром. Короткие затрапезные набережные разворачивались неказисто и неуклюже. А там, в Киеве, осталась Владимирская горка высоко над Днепром и Подолом, над крышами, улицами, церквями, над приглушенными шумами Зелено-желтые откосы Царского сада, Мариинского парка, Аскольдовой могилы, поросшие густым кустарником и старыми деревьями. На том берегу Днепра распахивались далекие просторы. Зимой – серо-сизые с прочернью; осенью – золоченые с красными отсветами; весной и летом – голубые, зеленоватые, лиловые В закатные часы яркооранжевое, золотистое зарево, пониже вспышками пурпур и багрянец, а сверху тянутся фиолетовые тонкие пряди облаков. В пасмурные вечера сквозь темные тяжелые тучи едва просвечивает матово тлеющая или бледная желтизна. Либо только светлорозовое мерцание в белесом тумане Каждый день заднепровские дали иные. Но всегда притягивают, влекут, и необъяснимая грусть перехватывает гортань, и нет ни желаний, ни мыслей, а только бы глядеть и глядеть Не раз я тщетно старался описать все это в стихах, в дневнике. И так же тщетно пытался высказать, объяснить себе, что именно я ощущаю, испытываю, когда смотрю на Днепр и Заднепровье. Вспоминая о Киеве в деловито-суетливом, шумном Харькове, я думал, что это устаревшие, красиво-бесполезные чувства, вроде как стихи Пушкина, которые упрямо звучали в памяти, вопреки убеждению, что они чуждые, „не наши“. Неожиданно вспоминал: „перед новою столицей порфироносная вдова“, либо сравнивал себя с якобинцами из аристократов и народовольцами из дворян. Сен-Жюст и Перовская покинули семьи, поместья, родные края, наполненные воспоминаниями, чтобы уйти в городские трущобы, в сумрачные кварталы бедноты. С гордостью „узнавал“ я свои чувства на страницах книжек Гюго, Эркмана-Шатриана, Веры Фигнер, даже в опере „Травиата“ в трогательной арии Жермена: „Ты забыл Прованс родной“ Привлекательность Харькова была очевидна, понятна и разумна. А привязанность к Киеву нужно было преодолеть как слабость, как „пережиток“, как сентиментальную „болезнь [106] возраста“. Почти каждый день я писал Рае длинные письма в прозе и стихах, о любви и тоске. Они были искренними, хотя и весьма преувеличенными. Тоски я не испытывал. Но ведь так полагалось. Она прислала мне два письма – больших, на нескольких страницах. Подробно рассказывала о событиях в отряде, что было на сборах, кто что говорил, кто из ребят заболел, уехал, кто с кем поссорился. Писала она и о книгах, которые читала и собиралась читать. Ни слова ни о каких чувствах. Но в конце письма – маленькими буковками – „целую“. Такой радостной гордости я с тех пор никогда не испытывал. В те же декабрьские дни проходил 14 съезд партии, на котором она была переименована из РКП (б) в ВКП(б). Газеты с отчетами о заседаниях съезда я читал очень внимательно; старался понять, о чем именно там спорят. Однако, преобладающим было все же такое любопытство, как у зрителя на стадионе, – кто кого? Именно зрителя, а не болельщика. Я не знал еще, за кого „болеть“. Троцкий молчал; Зиновьев и Каменев были неприятны с прошлого года. А споривший с ними Калинин даже помянул добрым словом Троцкого: „авторитет, накопленный им, это авторитет всей партии“. Но ленинградцы выступали так дружно, хотя их было меньше, они так смело спорили с большинством, с начальством! Они говорили от имени рабочего класса, от питерских пролетариев; Евдокимов, Залуцкий, Сафаров упрекали Бухарина за примирение с кулаком, с нэпманом, за то, что он призывал – „обогащайтесь!“ Ленинградцы убедительно ругали бюрократов, зажимщиков. И Крупская была за них, и цитаты из Ленина у них были погуще, позвучнее. Зиновьев, хоть и неприятен – гладкое, совсем не рабочее, не революционерское, а какое-то актерское лицо, – но ведь с Лениным он действительно дружил, и в шалаше с ним вместе прятался, и книжки вместе писал. Кто-кто, но он-то уж знает, чего Ленин хотел, что завещал. А ему кричат, что он недооценил середняка Опять понятней всех говорил Сталин – правда, грубовато, но ведь он из боевых подпольщиков, не кабинетный интеллигент. И тоже хочет, чтобы все было так, как завещал Ленин, [107] и тоже за рабочих. Но он еще и за дисциплину, за единство. А без этого никак нельзя. В иные дни, читая один и тот же газетный лист, я по нескольку раз менял суждения, то соглашался с ленинградцами, то с чекистами. Либо вовсе недоумевал, в чем же сущность спора? Все вроде хотят одного и того же, все за советскую власть, за рабочих, против кулаков, против буржуев, против бюрократов. Чего же они там не поделили? Неужели есть какая-то правда в злых словах отца и дяди, когда они презрительно хмыкают: „Дерутся за власть, каждый хочет залезть повыше“? Единственный серьезный собеседник в те дни – двоюродный брат Марк. Он тоже внимательно читал газеты, даже делал выписки. Но он смотрел на меня сверху вниз, насмешничал, задавал каверзные вопросы о давних съездах партии, о том, какая разница между национализацией и мунипализацией, сколько раз Троцкий спорил с Лениным и о чем именно и кто оказался прав. Марк не любил Троцкого: „Фразер, позер, козер, вспышкопускатель; ради красного словца не пожалеет мать и отца“. Маре нравился Бухарин как личность и как философ, но он „слишком мягок и прекраснодушен, недооценивает кулацкую опасность“. Мара считал, что ленинградцы – более последовательные ленинцы, более связаны с пролетарскими массами, чем большинство ЦК, и, хотя Зиновьев действительно не симпатичен, – склочник, визгливый бабий голос и, говорят, очень жесток, – но ведь и Робеспьер был в таком же роде, однако, именно он был настоящим вождем революции. А Камил Демулен – красавчик, поэт, смельчак, остроумец – оказался либеральным болтуном, испугался террора, объективно изменил революции. В политике нельзя исходить из личных симпатий или антипатий. Ленин очень любил Мартова и Засулич и неприязненно относился и к Троцкому и к Сталину, однако он боролся против тех, симпатичных, а эти были его соратниками; Ленин дружил с Зиновьевым и Каменевым, но в Октябре мог их расстрелять, а после Бреста мог шлепнуть даже Бухарина, хотя сам называл его любимцем партии. Политика имеет свои законы, свою мораль. Там не так, как в футболе на пионерских сборах или в картине „Красные дьяволята“, – эти за красных, те за белых, всем все ясно Политика – дело грязное. Уже революцию нельзя делать в белых перчатках, а после революции все оказывается еще труднее и куда сложнее. [108] Когда брали Бастилию, был сплошной восторг и ликование Потом „чудо 4-го августа“ – аристократы братались с буржуа, всеобщее умиление. А через два-три года все резали друг друга; потом перегрызлись и сами революционеры; вожди пошли на гильотину. Ты не читал Анатоля Франса „Боги жаждут“? Прочти и подумай, это очень правдивая, очень умная книга. Новый 1926 год мы встречали в Харькове на квартире у дяди; три комнаты были заставлены мебелью – громоздкими шкафами, креслами, обитыми кожей или толстыми тканями; многоэтажный темный буфет мерцал стеклом и бронзой. Сын дяди, Леня, был моложе меня на два года – бледный, с длинными беспокойными руками и серыми сонными глазами, всегда смотревшими в сторону, он ходил косолапо, кособоко. Он тоже любил историю, тоже читал Иловайского, Ключевского, многотомную „Всемирную историю“ и, конечно же, статьи из энциклопедии Брокгауза. Лучше всего он знал древность и средние века. Мне было обидно, что он младший и беспартийный, даже не интересовавшийся тем, чем занимаются пионеры, и во всем послушный своей маме, знал куда больше, чем я, о Вавилоне, Ассирии, Персии, лучше помнил ход Пелопоннесских войн и чередование римских императоров. Я пытался отыграться на Англии, на „войне роз“ – выручал Шекспир, – но он зазубрил всех до единого Капетингов и Валуа и еще всех скандинавских и испанских королей. Правда, его эрудиция кончалась где-то до Тридцатилетней войны: дальше он пока не дошел. Он запомнил всех киевских и владимирских князей, а я уже после Ярослава Мудрого и, тем более, после Мономаха непролазно путался во множестве безликих Святополков, Ярополков и буйных потомков Всеволода Большое Гнездо. Зато после Ивана III мы были на равных, а после Петра он был почти столь же невежествен, как и во Французской революции. Но общение с этим образованным кузеном мало меня привлекало, он собирал в памяти исторические факты, как другие ребята собирали марки, бабочек или старые „дензнаки“. Просто коллекционировал, не размышляя, не сравнивая ни между собой, ни со временем. [109] Такой же чудачкой оказалась и единственная моя ровесница в эти компании – его кузина по матери. Тускло-смуглая, с туго заплетенной и почему-то маслянистой наощупь косой, с большой, „взрослой“ грудью, упругой, как мяч. Она боялась целоваться. Даже не хихикала (тогда можно было бы подумать – ломается), а потливо, слезливо сопела: „Ой, не надо, я маме скажу.“ Она призналась, что никогда еще не была влюблена в живого человека, – дольше всего любила Александра Македонского, а потом колебалась между Петром Великим и Суворовым. Это странное признание я выслушал в полутемном закутке коридора на старом кресле после того, как она уже несколько пообмякла и перестала вырываться, а я дал „честное пионерское“, что больше не попытаюсь целоваться и лезть за пазуху, но обнимать ее приходится просто из-за тесноты. Марк ушел с новогоднего ужина рано к своим друзьям. При взрослых он разговаривал со мной еще более насмешливо, чем наедине. Ведь он уже и сам был взрослый, почти 19 лет. Но все же я привязался к нему, рассказывал и о своих сердечных делах, читал стихи и не обижался на иронические замечания, понимал, что это он меня „воспитывает“. Большеголовый, большеглазый, ушастый, сутулый, с узкой грудью и тонкими руками без мышц, он казался мне настоящим ученым-подвижником: плоть немощна, но дух могуч. Я был крепче его и это меня утешало – несколько уравновешивало его превосходство. После столичного Харькова, после бесед с Марком о судьбах страны и мировой революции, Киев казался тихим, захолустным, а все отрядные и школьные дела мелкими, детскими. Раю я увидел только на второй или третий день. Рассказывал ей о необычайно важных вопросах, которые меня занимали. Она слушала, по-моему, недостаточно внимательно. Но ее застенчивое отстранение от слишком пылких поцелуев раздражало меня больше, чем то, что она даже не старалась понять суть разногласий между ленинградцами и ЦК. Вскоре я заболел скарлатиной. Почти два месяца не видел никого из друзей. Я лежал один в большой родительской комнате; ухаживала за мной тетя Тамара, специально приехавшая из Харькова. У нее в ту пору произошел разрыв с очередным женихом. Однажды я услышал: в соседней комнате она подробно рассказывала маме, как едва не отдалась ему. [110] Это был чрезвычайно занимательный рассказ и потом мне снились похотливые сны. Первая поллюция испугала, я решил, что это болезнь. Помогла толстая книга „Мужчина и женщина“. Там все объяснялось, и потом такие сны уже были только приятны и воспринимались как свидетельство возмужания. За время болезни я перечитал, теперь уже полностью, „Войну и мир“ и все самые любимые книги: Диккенса, Короленко, Твена, Тургенева, читал и полученные от Марка настоящие научные и политические книги – Каутского „Предшественники научного социализма“, Г.Зиновьева „История ВКП(б)“, лохматые, в крохких бумажных обложках книжки по истории немецкой и русской социал-демократии. Тамара принесла однажды немецкий журнальчик мод – приложение к „Берлинер Тагеблатт“, который продавался вместе с газетой. А газета заинтересовала меня. В ней открывался далекий неведомый мир. Споры в рейхстаге, статьи о черном рейхсвере, о террористах из монархических союзов, отнимать ли земельную собственность бывших монархов и удельных князей; заметки о поимках преступников, отчеты о судебных процессах, сообщения о катастрофах, ураганах, демонстрациях, о боях в Китае, спортивных состязаниях, конкурсах королев красоты, о новых аэропланах, об опытах по омоложению стариков Каждый будничный номер этой газеты был во много раз толще любой из наших, а воскресные стоили журнала. Но ежедневно, кроме понедельников, были еще приложения: самыми интересными оказали. Каталог: »•» Массовые праздники Издательство: М.: Просвещение: твердый; 140 страниц; 1975 г.: [не указан];: стандартный Язык: русский На сайте с Аннотация Учебное пособие для институтов культуры. Общие вопросы, классовая сущность и роль массовых праздников Хочу купить Продавец: (Чебоксары, RU/21 ) Состояние: хорошее; В продаже с Условия доставки и оплаты::; банковской картой Дополнительно: Срок ожидания ответа ( или оплаты ) от покупателя - два дня. После чего заказ отменяется. Если Вы не уверены на 100% в необходимости покупки, просьба заказ не оформлять. Стоимость доставки рассчитывается и согласовывается с каждым покупателем отдельно. Отправка по умолчанию, заказными бандеролями ( посылками ) - под ответственность покупателя! Страхование отправлений по требованию покупат. Группа «Мираж» — лидер по числу скандалов, споров и судов. Постоянная смена состава — Маргарита Суханкина, Наталия Гулькина, Светлана Разина, Наталья Ветлицкая, Татьяна Овсиенко, Ирина Салтыкова, Екатерина Болдышева — заканчивалась разборками на тему: кто и что имеет право исполнять, когда и где. Сегодня в группе, где никак не могут поделить права на исполнение песен, снова неразбериха. Композитор Андрей Литягин подал в суд на Маргариту Суханкину. Ее концерты, как и концерты Наталии Гулькиной, пытаются сегодня срывать. А тем временем на сцене появился новый состав «Миража». Корреспондент «МК» попытался разобраться в разгоревшемся с новой силой скандале. Первым, к кому мы обратились за комментарием, стал гитарист старого состава группы Алексей Горбашов. Именно он и Екатерина Болдышева сейчас называются настоящим «Миражом». Краткая история группы. Российская группа «Мираж» была создана ещё в советское время в 1986 году. Группа периодически переживала смену вокалисток, так в разные годы в группе выступали: Татьяна Овсиенко, Ирина Салтыкова, Наталья Ветлицкая и Светлана Разина. Все эти вокалистки, в конечном. С уходом Салтыковой Овсиенко стала не только единственной, ведущей солисткой, но и «лицом» группы «Мираж». В 1989 году группа снялась в качестве камео в советской музыкальной комедии «Наш человек в Сан-Ремо», где исполнила песню «Я больше не прошу», а также впервые. — Авторитетные и заинтересованные люди, имеющие отношение к «Миражу», собрались еще в сентябре и обсудили дальнейшую судьбу коллектива. У группы на тот момент был полнейший застой. По итогам всех переговоров был подписан договор. Он гласит, что творческому коллективу «Мираж» — Екатерина Болдышева, Алексей Горбашов, Сергей Крылов, Андрей Гришин — предоставлена лицензия на публичное использование хитов группы. Также нам предоставлено право на использование товарного знака «Мираж». Все остальные солисты, кто этого хотел, имеют неисключительное право исполнять хиты. Наша группа «Мираж» гастролирует под торговым знаком и поет песни, которые разрешено петь по договору. Вроде все ясно-прекрасно. Договор от подтверждает вышесказанное, за исключением одного. Он подписан с двумя соавторами песен, а вот третий остался не у дел. Мы обратились за комментариями к человеку, чье имя попытались проигнорировать, — известному поэту-песеннику, основателю группы Валерию Соколову, в багаже которого и значатся самые известные хиты группы. — Я не перестаю удивляться тому, как Андрей Литягин на протяжении стольких лет гоняется за всеми солистками группы «Мираж», по очереди называя группой «Мираж» то одну, то другую солистку. Сейчас мы видим такую ситуацию, когда в очередной раз Андрей Литягин переметнулся и нашел себе новых друзей. Ими стали его старые оппоненты — Андрей Черкасов и Алексей Горбашов, которые пытались отсудить у него соавторство в отношении его произведений. К слову, Андрей Черкасов давно известен своими многолетними тяжбами с артистами из группы «Руки вверх» (Сергей Жуков), с Вячеславом Добрыниным, группами «Кар-мэн», «Технология». — Помню, была такая история, — продолжил рассказ Валерий Соколов, — в конце 80‑х годов ходило много слухов, что солистки «Миража» поют под фонограмму — в тот период солистки в группе уже менялись каждые три-четыре месяца, — а за такое тогда можно было получить по шапке. И вот группу вызвали в Министерство культуры на утверждение программы, где необходимо было петь только вживую. Андрей Литягин вновь экстренно позвонил Маргарите Суханкиной и попросил ее спеть на сдаче программы, поскольку именно ее голос, собственно, и звучал на всех альбомах, и спеть вживую в тот момент было уже больше некому. Маргарита пришла и спела. А затем так получилось, что Татьяна Овсиенко под ее фонограмму выступала на «Песне года‑89», где мы с Андреем Литягиным как авторы получили звания лауреатов фестиваля. Самое интересное, что вновь названный «Мираж» не может исполнять мои песни, а это, извините, все хиты группы: «Музыка нас связала», «Наступает ночь», «Снежинка», «Видео», «Солнечное лето» и многие другие. Благодаря Андрею Литягину сейчас сложилась ситуация, когда только Маргарита Суханкина может исполнять все хиты, поскольку имеет разрешение от меня, от Андрея Литягина и других авторов «Миража». ![]() А так называемый новый «Мираж» остался без хитов. И при этом Литягин умудрился подать на Маргариту Суханкину в суд за то, что люди отождествляют ее имя с названием «Мираж». Я разговаривал с бывшими партнерами Андрея Литягина по компании «Мираж-Мьюзик», которые мне сообщили, что они будут оспаривать использование названия «Группа «Мираж» единолично Литягиным. Также они сообщили мне, что и авторские права Литягина давно находятся у них. А вот права самого Валерия Соколова, как сообщил нам поэт, находятся в коллективном управлении РАО. После переговоров с юристом он решил забрать свои документы и с января полностью представлять свои интересы самостоятельно. «МК» в свою очередь обратился за комментариями к представителям Маргариты Суханкиной. — Маргарита имеет необходимые документы, подписанные с авторами, на исполнение всех песен из репертуара группы, — сообщил ее директор Сергей Лавро (к слову, однофамилец директора Софии Ротару). — Если интересует фамилия Литягина, то да, он ей продал за большую сумму лицензию на использование своих песен. И на этом основании мы выступаем. Никакого иска от него, о котором меня спрашивают, я не видел. В этом случае, наверное, должна была прийти повестка в суд. Прокомментировала ситуацию и одна из ярких солисток бывшего «Миража» — Наталия Гулькина, давно гастролирующая сольно. — Я видела уже все в этой группе, поэтому сейчас меня ничем не удивишь. Да, в сентябре мне сказали, что якобы обращались ко всем солисткам лично и предлагали петь песни «Миража». Недавно столкнулась с Таней Овсиенко и спросила ее об этом. Она оказалась не в курсе. Единственное, что я знаю: мне опять пытались сорвать концерты уже после этого злополучного сентября. Чтобы проверить слова Наталии, мы обратились к директору Софии Ротару и руководителю «Кремль-концерта» Сергею Лаврову, который организовывал тур Гулькиной по Уралу. — В сентябре ко мне обратились представители «Миража», которые знали о том, что я делаю тур Наталии Гулькиной. Предложили ей как вариант купить лицензию на один год и исполнять песни группы при определенных обстоятельствах. Обстоятельства выражались в нескольких миллионах рублей. Я не очень хотел связываться, потому как у меня тур Гулькиной, а она востребованная единица. Зачем ворошить прошлое? Видимо, отказ их не устроил, и через какое-то время я получаю письмо от адвоката «Миража» Дмитрия Семенникова (документы находятся в редакции. — Л.Ш.), где говорится о том, что мы нарушили права и пытаемся запутать зрителя. И они стали требовать с нас два миллиона рублей. Все дело в том, что в двух городах при рекламе концерта в Интернете перечислялись песни Гулькиной. И одной из них была «А может, это просто Мираж». Действительно, есть такая песня, не имеющая отношения к группе, написанная вне коллектива, Наташей и Вадимом Золотых в 2004 году. Они увидели слово «мираж», и этого оказалось достаточно, чтобы обвинить нас, как они выразились, в степени смешения с товарным знаком. Они начали угрожать судами, срывами концертов — в общем, стали действовать проторенной дорожкой. Я, конечно же, сразу связался с юристами. Единственный человек, с кем нам не удалось связаться и взять комментарий по вновь разгоревшемуся скандалу, оказался сам Андрей Литягин, который с сентября сменил шесть номеров сотового телефона. Скандалы вокруг прав на исполнение хитов «Миража» не утихают который год подряд. И хотя публике зачастую все равно, в чьем конкретно исполнении звучат любимые мелодии, но когда они затасканы в ходе разборок, то к ним и отношение становится скептическим. Песни-то хорошие. © ЗАО 'Редакция газеты 'Московский Комсомолец' Электронное периодическое издание «MK.ru» Зарегистрировано Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор). Свидетельство Эл № ФС77-45245 Редакция - ЗАО 'Редакция газеты 'Московский Комсомолец'. Адрес редакции: 125993, г. 1905 года, д. Телефон: +7(495)609-44-44, +7(495)609-44-33 Все права на материалы, опубликованные на сайте www.mk.ru, принадлежат редакции и охраняются в соответствии с законодательством РФ. Использование материалов, опубликованных на сайте www.mk.ru допускается только с письменного разрешения правообладателя и с обязательной прямой гиперссылкой на страницу, с которой материал заимствован. Гиперссылка должна размещаться непосредственно в тексте, воспроизводящем оригинальный материал mk.ru, до или после цитируемого блока. |
AuthorWrite something about yourself. No need to be fancy, just an overview. Archives
September 2018
Categories |